Как бы то ни было, я проводил время с этими парнями на съемочной площадке, и они оказались просто потрясающими. Они так многому меня научили – не только тому, как играть Томми, но и чему-то на всю оставшуюся жизнь. Они помогли мне почувствовать кое-что из того, что они чувствовали сами. И к тому времени, когда начались съемки, я почувствовал полную сенсорную депривацию моего персонажа Томми. Я вошел в полный транс. Я не могу вспомнить и половину из того, что происходило, потому что находился в сильном оцепенении. Иногда это было даже хорошо. Иногда не очень. Например, я провел целый день, лежа на полу меж ног Тины Тернер, пока она покачивала и трясла своими прелестями. Я был ее давним поклонником, но совершенно не могу вспомнить ничего об этом дне. Я даже не могу сказать, какого цвета трусики на ней были и носила ли она их вообще. Я даже не помню, говорил ли я с ней. Целый день вместе с Тиной Тернер? Плевое дело. Должно быть, я лучший из актеров, что когда-либо ступал на землю.

В другой день съемок в том же сегменте «Кислотной королевы» с Тиной Тернер мне пришлось стоять как истукану, пока Кен пытался выяснить, какие тропические животные должны разделить со мной саркофаг. На мне была лишь набедренная повязка. Если бы они не заботились о возрастном рейтинге фильмов, то заставили бы меня сделать это голым. А я было подумал, что проделал длинный путь после той ванны с холодными бобами в 1967 году.

Сначала Кен попробовал змей. Я быстро узнал, что змеи выделяют не только фекалии и мочу, но также, если вам сильно повезет, очень сильный секрет из их пахучей железы, расположенной в клоаке. Для справки: выделения змей не такие зловонные, как у скунсов, но гораздо более стойкие. Змеи выделяют этот секрет, чтобы пометить территорию, даже если эта территория является саркофагом. Воняло просто невыносимо, но Кену было все равно. Он просто хотел добиться нужного кадра, и, после пары часов со змеями, он решил, что змеи не подходят и переключился на жуков, а затем вообще попробовал бабочек.

Я помню, какое облегчение я почувствовал, когда внутрь впорхнули бабочки, но оно не продлилось долго, ведь то были не обычные бабочки, а гигантские насекомые: размах крыльев с тарелку, а туловище размером с кулак. Их запустили в саркофаг. Они были повсюду: милые, спокойные и неподвижные в темноте. Затем, после долгой паузы, кто-то вскрикнул: «Мотор!», и саркофаг открылся. Каждый раз, когда бабочки впадали в панику, они опорожняли кишечник. К концу дня съемок я был весь покрыт дерьмом змей и бабочек. Потребовались дни, чтобы избавиться от вони, но я справился с этим благодаря своему блестящему актерскому мастерству. Полностью оторвавшись от реальности, я едва замечал запах. Я был где-то там, в царстве фей, вдали от бабочек. Между прочим, Кен так и не использовал эти кадры. Вместо этого он решил заполнить саркофаг маками. А маки не могут тебя обоссать.

Другим серьезным испытанием было убедить себя и зрителей в том, что Энн-Маргрет, потрясающая голливудская актриса скандинавского происхождения, всего на три года старше меня, была моей матерью. Я добился этого, избегая ее на съемочной площадке, поскольку ты не можешь грезить о своей маме, даже если это всего лишь актриса, исполняющая эту роль в фильме. Но все-таки она была настоящим сокровищем. Никаких ужимок и прыжков, всегда улыбалась. В ней не было и намека на высокомерие. Я сомневаюсь, что она жаловалась даже во время съемок ее финальной сцены, где она бросает бутылку в телевизор, из которого начинает бить фонтан пены и бобов. На одном из дублей, когда она извивается всем телом на полу, съемочная команда заметила, как пена сначала окрасилась в розовый цвет, а затем стала красной. Энн порезала запястье об осколок стекла. Кровь лилась ручьем. Днем меня не было на съемочной площадке, но я видел команду тем вечером, и все до сих пор находились в шоке. Ей потребовалось наложить двадцать один шов, но она оставалась в роли, даже когда кровь хлестала у нее из руки.

Настоящие актеры сделаны из того же теста, что и настоящие музыканты. Как говорится, «шоу должно продолжаться». Энн-Маргрет была профи, как и Оливер Рид. Кен обожал доводить своих актеров до ручки. Это был не просто садизм. Он всегда хотел добиться самых искренних эмоций и в своих стараниях балансировал на тонкой грани. Однако Олли ни за что не хотел показывать, что он был на грани. Я приведу вам пример изобретательности Кена. Когда мы снимали финальную сцену в лагере, стоял необычайно жаркий летний день. Художники-декораторы покрыли серебряной краской буи в гавани – они были как зеркала, отражающие и усиливающие солнечный свет. К тому времени, как Кен дал отбой, мы все обгорели до хрустящей корочки. Но Олли доводил дело до абсурда. В одной сцене его персонажа, злого дядю Фрэнка, убивает разъяренная толпа. Кен заставил его лежать в луже и изображать мертвеца.

После нескольких дублей кто-то сказал: «Олли, пойдем на обед», но Олли ответил: «Вы идите. Если этот придурок думает, что сломает меня, то пусть подумает еще раз. Я буду лежать здесь целый день». И он сдержал свое слово. Он провалялся целый день в этой луже. Под конец лужа почти высохла, но у него и в мыслях не было уходить. Олли и Кен любили друг друга, доверяли друг другу и делали все возможное, чтобы не подвести друг друга. Все любили Кена. Он всегда был открыт для идей. Если он сталкивался с проблемой при съемке той или иной сцены, то всегда спрашивал, что мы об этом думали. И если ему нравились наши идеи, он их пробовал. Он снимал с помощью гигантских камер – не чета современным стедикамам и крошечным камерам «GoPro». Когда вы наблюдаете за движениями камеры, вы осознаете, насколько это гениально. Я столькому у него научился. Я любил его и доверял ему свою жизнь, даже несмотря на его кажущуюся одержимость убить меня.

Все шло довольно гладко до того момента в сценарии, когда Томми не пришел в себя. Чисто визуально стало тяжелее рассказывать историю, это просто было скучно. Та же самая проблема была у нас с Lifehouse. Как можно заснять чувства? Кен был единственным режиссером, которому это могло сойти с рук. Его операторская работа была просто конгениальна. Он с удовольствием брал на себя риск, но по-настоящему радовался, когда его брал на себя актерский состав. Он всегда говорил мне: «Я хочу, чтобы ты сделал это, и с тобой ничего не случится». И я всегда верил ему. В июле мы отправились в Кесвик в Озерном крае, чтобы снять кадры моего восхождения на гору для «See Me, Feel Me». Я не большой любитель высоты. Самое время было вызывать каскадеров, но таковых не нашлось. «Я хочу, чтобы ты спустился с этого склона, а затем жди, пока я не скажу тебе лезть на него обратно. И не волнуйся, все будет в порядке», – сказал Кен.

Я спустился туда босиком и топлес, стараясь не думать о шестисотметровой пропасти подо мной. Я ждал и ждал, думая про себя: «Ну же, Кен, давай». В конце концов, до меня донесся голос: «Начинаем через пять минут, мы ждем света». Небо было затянуто черными тучами. Таким был Озерный край в конце июля. Я провел на этом склоне двадцать пять самых долгих минут в своей жизни, постепенно превращаясь в ледышку. Наконец, взошло солнце, Кен закричал: «Перевернись, камера, мотор!», и я взлетел на эту гору, как испуганный козел. При этом из моей головы не вылетели слова песни. Просматривая эту сцену сегодня, вряд ли можно догадаться, что я тогда не получал удовольствие. Какой прекрасный актер.