Журналисты, политики и интеллектуалы начали называть РСФСР «Российской Федерацией» или просто «Россией». Отсюда возник вопрос: если прибалтийские республики получат независимость, сможет ли «Россия» также заявить о своем конституционном праве быть независимым суверенным государством? И что тогда останется от Советского Союза?

Первые раскаты русского сепаратизма прогремели на Съезде народных депутатов в июне 1989 года. Валентин Распутин, один из любимых писателей Горбачева, выступил с отповедью прибалтийским и грузинским депутатам, которые говорили о «русском империализме». Если во всех своих бедах вы обвиняете Россию, говорил он с возмущением, если считаете ее «слаборазвитость и неуклюжесть» препятствием, тогда, может быть, России самой лучше выйти из такого Союза? «Это, кстати, помогло бы и нам решить многие проблемы… Кое-какие ресурсы, природные и человеческие, у нас еще остались, руки не отсохли. Без боязни оказаться в националистах мы могли бы тогда произносить слово “русский”, говорить о национальном самосознании». Литератор намекал, что России следует прекратить субсидировать другие республики. Дмитрий Лихачев, знаменитый культуролог и еще один любимец Горбачевых, заявил, что в прошлом коммунистический режим «унизил и обобрал Россию так, что россияне едва ли могли дышать». В партийном аппарате и среди интеллигенции было множество русских националистов, которые хотели как минимум того же, что уже имели другие национальности СССР: создания российской компартии, российской академии наук, Союза русских писателей, отмены квоты для «нерусских» в университетах Москвы и Ленинграда[275].

В июле 1989 года Политбюро пришло к выводу: русские будут добиваться таких же суверенных прав, как прибалты, грузины, армяне и другие нерусские. Но это могло означать конец Советского Союза. «Сделать Россию суверенной – голубая мечта прибалтов», – сказал Вадим Медведев. Николай Слюньков, этнический белорус, предложил разбить РСФСР на шесть или семь частей, чтобы другим, малым республикам было комфортнее в союзе. Рыжков рекомендовал разделить Российскую Федерацию на несколько экономических регионов. В Политбюро лишь Яковлев отказывался обсуждать «русский вопрос» всерьез. По его словам, русские не настолько безумны, чтобы разрушить Союз. Коллеги Яковлева не разделяли его ложного оптимизма. «У меня такое ощущение, что ты готов всех распустить. Тебя нельзя пускать в Прибалтику», – обратился к нему Рыжков[276]. Все ждали что скажет Горбачев. «Мы уже не можем игнорировать напор в русском народе и не реагировать», – заявил тот. Нужно найти способ повысить «авторитет России в Союзе», – рассуждал вслух генсек, – но без предоставления Российской Федерации большего суверенитета и без создания отдельной Российской компартии в рамках КПСС. «Это означало бы вынуть стержень из Союза», – заключил он[277].

Горбачев так и не объяснил, как разрешить это противоречие: его лозунг «сильные республики» сделал невозможным отказать РСФСР в том, что могли получить другие республики Союза. В первой половине 1990 года «пробуждение» русских и их сепаратистские устремления продолжали набирать обороты. Идею суверенитета России продвигали три различные силы. Первая – русские националисты внутри партийной и советской элиты. Вторая – демократическая оппозиция, доминирующая в московской политике. Третьей силой был массовый популизм во главе с Борисом Ельциным.

Консервативный русский национализм набрал силу внутри партии, государственной бюрократии и интеллигенции во время Великой Отечественной войны. В аппарате Брежнева уже преобладал скорее русский шовинизм, нежели коммунистический интернационализм. В то время как многие грузины почитали Сталина выдающимся представителем грузинской нации, немало русских восхищались великим тираном как строителем «русской сверхдержавы». Восхищение сталинской империей ограничивалось сознанием того, в каком демографическом упадке находятся исторические русские земли. «Русский народ тает на глазах… Русь пустеет», – записал в своем дневнике в 1979 году партийный функционер из Пензы Георг Мясников, местный покровитель русской художественной культуры и литературы[278]. Большинство в партийной номенклатуре, армии и КГБ разделяли чувства «писателей-почвенников», таких как Валентин Распутин, Василий Белов, Виктор Астафьев и Владимир Солоухин, которые сокрушались об уничтожении русского крестьянства. А в 1988–1989 годах благодаря гласности читателям стали доступны произведения ранее запрещенных русских националистов, прежде всего Александра Солженицына.

Горбачев был принципиальным интернационалистом. Но Черняев, враждебно относившийся к русским «сталинистам», отметил у него «опасный крен – поддакивание “россиянам”». Раиса Горбачева была соучредительницей Советского фонда культуры, куда входили многие ведущие деятели русской культуры, такие как Дмитрий Лихачев, писатели-деревенщики и представители Русской православной церкви. Фонд заново открывал для общественности сокровища древнерусской культуры, издавал русских дореволюционных мыслителей и, по выражению одного из его руководителей, «восстанавливал русское достоинство». Горбачев пожертвовал фонду все гонорары за свои сочинения; этому примеру последовали многие партийные чиновники[279]. Однако если Горбачев надеялся удержать русских националистов под крышей «советских» учреждений, таких как фонд культуры, он жестоко ошибался. К концу 1989 года большинство партийных и бюрократических кадров из российских регионов уже считали перестройку и ее лозунги «вся власть Советам» катастрофой. Они настаивали на создании «русской» коммунистической партии внутри КПСС, которая могла бы послужить для них «национальной» политической базой – и противовесом горбачевскому Политбюро.

В октябре 1989 года Верховные Советы РСФСР и Украинской ССР – два «спящих» органа, сформированных еще при Брежневе, – собрались в Москве и Киеве, чтобы проголосовать за утвержденные Горбачевым изменения в республиканских конституциях. Проекты реформ, обнародованные в СМИ, предусматривали, что две главные славянские республики получат такое же представительство, как и Союз в целом – республиканский Съезд народных депутатов и обновленный постоянный Верховный Совет. В Киеве, к удивлению москвичей, Верховный Совет отклонил предложение и принял решение ограничиться выборами и обновлением своих рядов. В Москве многие делегаты, «избранные» по брежневским правилам, также не желали крутых перемен. Одним просто не хотелось потерять теплое место. Другие также не понимали, зачем начинать сложный политический эксперимент с непредсказуемыми последствиями в такой огромной и сложной республике с множеством автономных образований. Было ясно: подобный эксперимент на уровне Союза уже привел к разгулу популизма, неуправляемой оппозиции, забастовкам и экономическим проблемам. Еще более негативно депутатов настроила компания давления на них со стороны московских демократов (пикеты у гостиницы, подбрасывание листовок в номера)[280]. Но член Политбюро Виталий Воротников, которому было поручено вести сессию, исполнил волю Горбачева и убедил партийных консерваторов принять конституционные изменения. Среди делегатов были и реформаторски настроенные люди, которые предложили избирать всех народных депутатов общенародным голосованием, что также утвердили. Через девять месяцев эта реформа приведет к перевороту в советской политике.

Андрей Сахаров и другие оппозиционеры-интеллектуалы обсуждали «русский вопрос» с либеральных позиций, прежде всего равноправия национальных меньшинств. Сахаров считал, что русские не должны доминировать в будущем добровольном союзе. РСФСР была слишком велика и подлежала делению на части. Это позволило бы другим, меньшим республикам чувствовать себя равными. 27 ноября 1989 года Сахаров передал свои конституционные предложения Горбачеву[281]. Однако советский