Олег принес зеркальный «Зенит» и коробку с пленкой. Только двести единиц чувствительности.

— С этим можно работать? — спросил он.

— Можно, — сказал я. — Сколько у меня времени?

— Распорядок, блин… Значит, собираются все здесь, на дому. Подарки отдают тут. Когда кодла собьется в полную тусовку, выползет хозяин послушать слова, потом примем по стопарю-другому и поедем в ресторан «Кара-Агткель» на банкет… Час есть, думаю. Вас привезли раньше, на время, назначенное самым верным родственникам.

— Матье тоже самый верный родственник? И Ляззат? — спросил я, собирая на коленях документы в стопку. — С их подачи и я стал таким же?

— Это неважно, с чьей подачи, — резко сказал Олег. — Неважно, ясно?

Борман, назовем его так, главный партайгеноссе этого мафиозного сброда, руководил действиями своей «братвы» с Олимпа, местонахождение которого полагалось знать лишь жрецам. Олег был в этой шелупони, видимо, не последним.

Ну, хорошо, подумал я, будем считать, что Борман — Иван Иванович. Жибеков и Ибраев представляют белые и черные фигуры в шахматах, в которые он играет сам с собой. Или ещё с кем-то, не с Ибраевым или Жибековым, конечно же. До него всем высоко и далеко. И утешимся в своем унижении жалкой мыслишкой о том, что удалось взломать хотя бы его «бергамский замок». В интересах дела, конечно…

Сумерки заползали в окна. Сильная настольная лампа могла дать освещение, подходящее для скоростной работы на пленке не менее двух тысяч гостовских единиц. С такой я смог бы уложиться в час, переснимая… Я пересчитал листки в стопке. Двадцать семь документов, из которых три «простыни», то есть ленточные распечатки движений сумм на счетах. У меня же под рукой имелась пленка в двести единиц. Можно, конечно, промыть её в темной комнате в ледяной воде, что повысит чувствительность в два раза. Можно проделать то же в слабом растворе аммиака. Это утроит скорость экспонирования. Да где взять на это время?

Оставался третий, правда, рискованный способ…

— Олег, Матье! Самую сильную лампочку, самый плоский стол, самые надежные опоры для камеры, штатив или любые струбцины, хотя бы для крепления пинг-понговой сетки… Есть такое?

Ефим Шлайн, как отец-командир и моральный лидер своих агентов, иной раз наставлял меня самодельными афоризмами. Набор назидательных пошлостей, повторявшихся особенно часто, сводился к пяти-шести изречениям. Ефим мог заявить: «Мощь интеллекта не аналог морали». Или: «Природа не различает добро и зло, почему мы должны это делать?» Или: «Убивает не оружие, убивают люди». Прорабатывая варианты подхода к высокопоставленному администратору, Шлайн выдал такую постановку задачи: «Вступить в преступный сговор с должностным лицом на предмет дачи взятки».

Высказавшись подобным образом, Ефим бычился, чтобы спрятать усмешку в глазах за оправой очков. Дурак тот, кто верил в подлинность квелости шлайновских оборотов. Он приносил их сверху…

Однажды Шлайн ухаживал за женщиной, разумеется, по оперативным соображениям и, когда она усомнилась в подлинности дутых чувств, сказал ей, по мнению начальства, шекспировскую фразу: «Не будем капать кислотой анализа на прекрасное кружево любви». Бездна вкуса, конечно. Но сработало… Информируя командование о развязке драмы, он, как и положено, признался руководству в «вынужденном допущении нарушения норм морали в интересах дела» с полным соблюдением казенных приличий: «Наши руки наконец-то как бы случайно встретились, и произошло непоправимое».

Смысл зачитывания подобных пассажей из докладных наверх только у идиота мог вызвать сомнение… Правда, кандидатом в такие идиоты обычно выступал я, Бэзил Шемкин. Шлайн мог бы, мне кажется, рассчитывать на чувство юмора своих коллег тоже, но, видимо, не был уверен в их чувстве порядочности. Коллеги, или как они себя называют в шлайновском заведении, объяснили бы подоплеку цитирования автору афоризмов.

В конторских пошлостях Ефима привлекала суворовская ритмичность. Они походили на известные — «Пуля дура, штык молодец» или «Тяжело в ученье, легко в бою». Натасканный инстинкт срабатывает под такое безотказно, поскольку, во-первых, цитируешь начальство, о чем ему обязательно донесут, а, во-вторых, лень-матушка — сестра подсказки — тут как тут, самому думать не нужно.

Я и не думал, устроившись со своей работой за письменным столом, освещенным лампой под матерчатым абажуром пододвинутого торшера. Остальная часть комнаты, куда меня ввел Олег, оставалась темной.

Две минуты с половиной на снимок. Чтобы не волноваться и экспонировать качественно, я талдычил не румовские, отца Матье, лейтенантские латинизмы, подходившие к шагу или бегу где-нибудь в Джибути, а шлайновские полковничьи пошлости, рожденные на землях эс-эн-ге.

— Мощь интеллекта…

Делай раз: растягиваем лист между прессами, то бишь томами БСЭ с обеих сторон.

— Не аналог морали…

Делай два: мягко вжимаем затвор камеры, привинченной к штативу от подзорной трубы, следим за секундной стрелкой на «Раймон Вэйл».

— Убивает не оружие…

Делай три: через сто пятьдесят секунд отпускаем затвор.

— Убивают люди.

Делай четыре: вытаскиваем документ…

Работать приходилось в кожаных перчатках, да ещё на байке, резиновых на мойке в кухне Олег не нашел.

На пятой или шестой бумаге, втянувшись в работу, я заткнулся, потому что обрел навык, и, пока шла экспозиция, пробегал по диагонали тексты или вникал в банковские оперативки.

Шлайн, занимавшийся экономической разведкой и контрразведкой, считал, что распад советской империи произошел в результате её технико-экономического отъединения от того, что объединяет остальной мир его финансовой и информационной систем. Говоря иносказательно, первая кровеносная в виде мировой банковской сети и денежных потоков, а вторая нервная в виде массовых коммуникаций. Выходы на обе у границ СССР пережало мертвой идеологией, ксенофобией и политическим бескультурьем. Империя впала в паралич от собственной же секретности и покрылась пролежнями. От смерти спас распад на мелкие образования.

Не думаю, что Ефим излагал подобные взгляды на совещаниях или перед своим командованием. Он пробовал иногда эти рассуждения на мне.

По мнению Ефима, умершие клетки едва не загнувшегося российского хозяйственного и финансового организма замещены новыми, криминальными клетками. Криминальными эти клетки только кажутся, поскольку моральные представления и законы у людей плетутся позади событий. Вообще смена режима — это выход людей, считавшихся криминальными, вверх. Если же выкорчевать элементы, имеющие «преступную» окраску, российское хозяйство немедленно рухнет. Ведь на криминалитет завязаны ведущие отрасли…

Документы, которые я переснимал, подтверждали такое же и в отношении Казахстана.

Выходило, что Ефим, выявляя преступные в общепринятом, то есть отстающем от перемен, понимании элементы в казахстанской экономике и финансах, собирая компру на связанных с ними правительственных воротил, ведет подрывную работу в отношении стабильности экономического устройства этой страны. Но тогда почему мне, шлайновскому агенту, содействует добровольческая «пятая колонна» Ивана Ивановича, тутошнего олигарха-преступника?