class="p1">– Ты. То есть Черномор, конечно. Сказано тебе, осерчал. Явился даве что лешак взъерошенный, громил, крушил, орал. Мол, надоели ему наши страдания, и мы сами тоже надоели, и скоро отправит он каждую в край родной.

Сердце дернулось, кубарём закружилось, задрожали губы, готовые в улыбке расплыться, а потом Людмила поняла… что это ничего не значит.

Он отсылает всех, ибо нуждается лишь в ней? Он отсылает всех и ее тоже? Он отсылает всех, а ее бросит здесь одну в наказание? Или следующим же днем наворует по свету новых наложниц?

– А вы… – Людмила знала ответ, но все ж упрямо закончила, – не хотите домой?

– Что ждет нас там, княжна? – скривилась Велеока. – Лишь горе да насмешки. И прежде ни у одной счастия не было, а теперь… Кто возьмет порченую замуж, кто подарит детей?

– Но… вы можете странствовать! Можете делать что угодно! Явь – она ведь огромная, разная, яркая, а тут клеть сытая, да и только.

– Эх, говорила я Зугур, не поймешь ты. Нам спокойно здесь, княжна. Нам тепло.

Зугур снова на имя свое откликнулась, но на сей раз прошипела что-то короткое и резкое.

– А кого-то в «краю родном» и вовсе казнят по возвращении, – покосилась на нее Велеока.

Людмила ахнула:

– За что?!

– За «странствия», – хмыкнула Велеока. – Но мы шли к тебе не за жалостью, а за помощью. Ты же рвалась обратно в Рось?

Людмила нахмурилась и… кивнула слабо.

– Так убегай, и, может, тогда Черномор позволит нам остаться. Все ж не на нас он осерчал.

Она сдвинула брови еще сильнее и перевела взгляд с одной наложницы на другую:

– Я ведь и так пыталась, а вы глумились…

– А теперь совет дадим. – Велеока получила еще один тычок от Зугур и закатила глаза. – Да рассказываю я, рассказываю… Зугур попала к Черномору не с пустыми руками. Был при ней один коврик занятный, отцом подаренный, летучий.

– И далеко я на нем улечу?

– Дослушай сперва! Летает он меж мирами, и Черномор, помнится, сильно тогда обрадовался да сболтнул при нас, дескать, сможет теперь не только дымом в щели заглядывать, но и по Яви ходить в людском облике. Забрал он ковер-самолет и порой… нет-нет да промчится на нем за окнами и скроется в облаках.

Душа не ныла уже – выла. И домой рвалась, и к Черномору, и забиться в темный угол пыталась, чтобы не думать, не решать, не уходить… А с уст меж тем сами собой слова срывались:

– Как же раздобыть мне этот ковер?

– Разве ж не водил тебя Черномор в свою ложницу? Вот там он и расстелен. Червленый, с золотыми волнами и кольцами да с кисточками по краям.

– Он же огромный! – воскликнула Людмила.

– Мы все еще о ковре? – Велеока прыснула, но тут же собралась. – Прости. То просто чары. Поднимешь уголок – и станет он таким, как надо.

А потом развернулась и, не прощаясь, потянула Зугур прочь.

– Стойте, но…

– Улетай, княжна. К отцу, к братьям, к мужу, коли не соврала. Так всем лучше будет.

* * *

Всегда ли во дворце было так зябко? Всегда ли так темно?

Людмила передернула плечами, руками себя обхватила и прошла мимо очередной двери. От одной мысли открыть ее – раз, второй, третий и еще четырежды – сердце начинало стучать столь истово, что сень перед глазами расплывалась.

«Но ведь никто не заставляет тебя улетать немедля… только загляни, убедись… Может, и нет там никакого ковра».

Но Людмила знала, что он есть. Помнила. И даже не сомневалась, что, коли приподнять уголок, ковер тут же уменьшится и воспарит.

Кто б стал шутить о таком, когда от выбора ее зависят судьбы? Жизни?

Опять этот лядов выбор, но теперь точно только ее, ее собственный. Никто не придет на выручку, не даст совета, за спиной не спрячет. Людмила осталась одна. И она ведь уже решила всё, давно решила! В гарем бежала вопросы задавать, а обратно брела с ответом и дырой в груди.

«Ты хотела услышать, что выхода нет. Не ждала, что они сами помогать бросятся».

Как есть не ждала.

Дюжины дверей уж промелькнули мимо, дюжины блестящих ручек сверкнули в полумраке, а Людмила всё брела неведомо куда. Даже не к покоям своим – в какой стороне они вообще находятся? – и не к любому другому знакомому и полюбившемуся месту во дворце. Ей хотелось просто идти, но знание пыльным плащом тянулось следом, и убежать от него не получалось.

Выбор был очевиден. А значит, выбора опять не было.

Мысли носились в голове как суматошные, изгибаясь, переплетаясь, в узлы скручиваясь, и, устав от эдакой неразберихи, Людмила вскрикнула, топнула ногой и, не оставив себе ни мгновения на раздумья, распахнула первую попавшуюся дверь.

Тонкая створка от напора скрипнула и покосилась, и Людмила, захлопнув ее, снова за ручку дернула. И снова. И снова.

Каморка сменилась утренней светлицей. Светлица – горницей ночной. На третий раз вспыхнуло в очаге пламя. На четвертый – спрыгнул с подоконника кот. Пятый и шестой Людмила не запомнила – так последнего страшилась. И наконец предстали пред ней покои Черномора.

И ковер огромный, от порога до скамьи, червленый, узорчатый, но если прежде Людмила в узор не вглядывалась, то теперь видела, что то в самом деле золотые волны и кольца. И клятые кисточки на углах, куда без них.

Черномора в ложнице не было, и от разочарования и облегчения задрожали пальцы. Людмила встряхнула ладонями, о сарафан их обтерла и, прежде чем шагнуть вперед, зачем-то вынула из-за пояса краденый кинжал.

«Неужто осмелишься?»

Она шикнула сама на себя, отчего умывавшийся посреди комнаты кот вскинул недовольную морду, и переступила порог.

Покои ничуть не изменились с того самого дня, когда Людмила попала сюда впервые. И пахло здесь точно так же: дымом и фруктами, деревом и табаком. Казалось даже, что стоит прислушаться, и зажурчат в воздухе их с Черномором вечерние беседы: о мечтах и горестях, о прошлом и грядущем, о вечном и мимолетном.

Людмила вздохнула и медленно прошла к узкой стороне ковра. Кот проследил за ней мрачным взглядом и не шелохнулся.

– Кыш. – Людмила взмахнула рукой, кот зевнул и, завалившись на бок, растянулся в длинную мохнатую корчагу. – Ну как знаешь.

В следующий миг она присела и двумя пальцами поддела край ковра, толком не понимая, чего ждать. Потому вскрикнула и отшатнулась, когда пол в ответ накренился и затрясся, а ковер взмыл вверх на добрый аршин и на глазах начал ужиматься.

Воспаривший кот с грозным мявком сиганул на скамью.

– Не думал, что отважишься, – раздался знакомый голос, пока Людмила силилась прийти в себя, и она подскочила.

Завертелась на месте, сначала быстро, потом еле-еле, выставив перед собой руку с клинком и вглядываясь в углы, как будто и впрямь надеялась различить в сумраке невидимку. Как будто и впрямь дерзнула бы на него напасть.

Ковер меж тем усох до размеров скатерти, да так и застыл посреди ложницы, покачиваясь, точно лодочка на волнах.

– Покажись! – велела Людмила и крутанулась к двери, откуда донесся тихий смешок.

– Такая грозная. Прям поленица[20]. – Но тут же голос зазвучал уже у окна: – И что же дальше станешь делать? Убьешь меня?

– Может… – Горло перехватило, и Людмила прокашлялась, прежде чем закончить: – Может, и убью.

– Надо же. – Теперь казалось, что Черномор на тысячу частей распался и говорил сразу во всех углах. – А я ведь надеялся. Верил.

– Во что?

– В тебя. В нас.

– Мы – это глупость. Я пленница, ты господин. И не будет иначе, ежели мы оба из этой клети не выберемся.

Людмила все поворачивалась и поворачивалась по кругу, что мельница, и руку не опускала, хотя та уже тряслась от усталости.

– Так ты с собой меня зовешь? – вновь развеселился Черномор, но проскользнуло в его голосе и еще что-то. Темное. Злое. – В палаты княжьи приведешь, папеньке да братьям представишь? И муженьку заодно.

– Зачем ты так…

– Я?! Я зачем? Знаешь, я всё гадал, когда девицы тебе про ковер расскажут, а они молчали. Пришлось подтолкнуть, припугнуть. Но вот наивный я дурак, верил же, что меня выберешь, что пойдешь на жертвы.

– Я бы не пожертвовала жизнью чужой! – закричала Людмила. – Зугур убьют, если прогонишь!

– А кто сказал, что не позабочусь я о них? Что прямо в пекло брошу, а не подыщу каждой местечко потеплее?

Она вдохнула резко, до слез, и руку с кинжалом начала опускать, но тут же снова вскинула.

– Ты играешь мной. За поводья дергаешь!