Она опускает взгляд на свою грудь.

— Я никогда не ношу бюстгальтера, — говорит она. — Они у меня сами так торчат. — Она поднимает взгляд на меня. — Ты что, боишься, что эта ненависть вернется? — Она протягивает руку и берет меня за запястье.

— Я ничего не боюсь, я просто не чувствую себя таким уже черным… везде, кроме Джефферсона. Поэтому я и не рассказываю об этом каждому встречному.

Она смотрит на меня этими своими расширенными от дури зрачками и придвигается ко мне все ближе, до тех пор, пока сиська-высший-класс номер один и сиська-высший-класс номер два не касаются моей груди. Из глаз ее катятся слезы.

— Хантер, ты черный, — говорит она мне. — И всем нам на это совершенно наплевать, разве что мы любим тебя еще сильнее за все, что тебе пришлось пережить. — Она смотрит вниз, туда, где соприкасаются наши груди, где ее небесно-голубая лайкра касается моей белой бумажной рубахи. — Твердые, как у гипсовой Мадонны, — говорит она мне. — Потрогай. Ну, давай. По-моему, это клево: мужчина, только-только вышедший из мерцающей Вечности, трогает груди, сделанные хирургами в комнатах из нержавеющей стали. Это как… расовая гармония.

Это еще и приглашение пополнить собой список встречных, в чью постель она прыгала, чтобы получить запретный, почти публичный оргазм и тем самым плюнуть в лицо своей бывшей церкви и своему бывшему отцу. Эти встречные, по словам Джеральда, частенько оказываются не на высоте, ибо не все, как он говорит дальше, готовы адекватно воспринимать ласки девицы, у которой пунктик на мести церкви и отцу и страсть которой происходит в значительной степени от колес в сочетании с шардонне из Хантер-Вэлли.

Поэтому я пячусь назад, рискуя сокрушить посуду, весь в ароматах корицы и уксуса, хотя руки мои так и тянутся сами выяснить, что в наши дни означают сиськи-первый-класс. Лина делает неуловимое движение рукой, расстегнув пуговку где-то в паху, и ее туго натянутая лайкра съеживается узкой полоской у нее на плечах, что, на мой взгляд, исключительно напоминает рептилию.

Она хочет сделать это для меня, потому что меня отобрало у матери правительство, которое она может назвать своим лишь с большой натяжкой. Она хочет сделать это для меня, потому что я коори, хотя она лишь с большой натяжкой знает, что это такое. Она не просто повинуется биологическому инстинкту, заставляющему ее искать оргазм. Не просто повинуется психологическому инстинкту, заставляющему ее отдаваться в кладовке, чтобы отомстить церкви и отцу. Она делает это ради меня. При этом она пыхтит мне в ухо, как паровоз на крутом подъеме в диснеевском мультике.

Я начинаю ласкать ее грудь, а это означает, что локти мои упираются в полку для специй, лязгая маленькими баночками японских приправ. И несмотря на то, что лязг этих маленьких баночек из Японии меня отвлекает, до меня все же доходит, что эта грудь обещает слишком много радости, чтобы над ней поработала одна Мать-Природа.

— Ну? — задыхаясь, шепчет она мне на ухо. — Разве не?.. Разве не?.. — Очень даже да. Она расстегивает свои джинсы.

И тут мой телефон, лежащий где-то на табуретке у стены, взвизгивает голосом обезумевшей актрисы: «ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ».

Этот телефон — путь, по которому Кими вернется ко мне. Поэтому я вырываюсь из Лининых объятий, и выскакиваю из кладовки, и хватаю его. И слышу в трубке только гудки международной связи, возможно, бугенвилльской, а потом металлический звон, словно на том конце провода кто-то ударил в гонг, а потом старомодный стук бакелитовой телефонной трубки по рычагу, а потом только бесконечное, механическое бибиканье прерванной связи, в которое я кричу: «Ким? Кими? О… ну давай же!»

За спиной я слышу позвякивание японских специй в кладовке — это Лина натягивает свою небесно-голубую лайкру на те места, что исправлены с помощью современной хирургии, чтобы дарить слишком много радости.

* * *

Вы можете приготовить ее и так — тоже холодной. Месть. Вы можете быть старой женщиной-вождем бугенвилльской деревушки, стоящей посреди брошенных, проржавевших «Мицубиси G4M1» с поблекшими и наполовину осыпавшимися символами Восходящего Солнца на ржавых боках. Вы сажаете овощи в тени их широких крыльев, вы держите в их брюхе свиней.

Вас так гложет рабство вашего мужа, и вашего отца, и вашего брата, что каждый день вы берете камень и швыряете его в брюхо одного из этих бомбардировщиков, и камень ударяет в него, как в гонг, словно этот звук может вернуть вам дрожь ненависти, выбитую из вас японцами столько лет назад. Врезавшийся в вашу душу, ненавистный звон металла, принесенного в ваш мир японцами.

И когда в вашу деревню забредает девушка-японка, вы можете приказать своим людям схватить ее. Связать ее и положить в брюхо одного из тех «G4M1», на которых летали ее предки. И вы можете потребовать у нее объяснений, почему ее народ поработил твой народ. И вы можете отреагировать на ее безразличный вид и безразличный жест пленами, приказав сотне сельчан окружить этот «G4M1», и взять камни, и кидать камни в обшивку этого «G4M1», чтобы и она слышала ненавистный звон металла, принесенного ее народом в ваш мир.

И если ты — эта женщина-японка, лежащая в гулком ржавом брюхе бомбардировщика, ты начинаешь понимать, что лежишь внутри самого большого в мире барабана. В то время как сотня туземцев снаружи бьет в тамтамы ненависти — бьет камнями и воспоминаниями, которым их научили твои предки. И звук этот становится для тебя всем миром. Звук этот становится отравленной атмосферой, которая проникает в твои уши. Газом, наполняющим твой организм через слуховые отверстия, от которого тебя тошнит, как от токсикоза, и из-за которого в конце концов каждая клеточка твоего тела начинает молить о блаженной тишине, подарить которую способна только смерть.

Женщина-вождь поднимает руку, и ее люди замирают с занесенными над головой камнями. Если ты — эта женщина-японка, тишина разбегается по твоим жилам подобно морфию. Женщина-вождь пригибается к маленькому круглому окошку в борту бомбардировщика и говорит: «Поэзия. — Слово это гуляет эхом по гулкому фюзеляжу. — Мы знаем, что японцы — великие поэты. Великие мастера слагать хайку. Сложи нам стих, который объяснил бы все. Стих, который на мгновение вернул бы к жизни наших мужчин и унял бы нашу боль оттого, что они порабощены… убиты. Сложи нам такой стих. Нам нужна ваша волшебная поэзия».

Но из «Мицубиси G4M1» если и слышно что-то, так только всхлипы. Уж во всяком случае, не стихи. Сотня барабанщиков снова начинает колотить по металлу. Так громко, словно тебя саму колотят дубинами, — если ты эта женщина-японка.

Время от времени, если вы — эта женщина-вождь, вы поднимаете руку, требуя тишины. Замораживая сотню твоих барабанщиков с занесенными над головой камнями. Для того чтобы в этой тишине женщина-японка могла прочитать строку или две и спасти себя, если она может еще сделать это. Спасти себя с помощью хайку.

Но каждый раз, когда вы, женщина-вождь, поднимаете руку, вы слышите только эхо металлического лязга, отдающееся в далеких джунглях. И никаких стихов.