Но прежде, чем сундук с сокровищами в следующий раз плюнет воздухом в наконец-то почти разбогатевшего водолаза, ухмыляющегося как полоумный под своим стальным шлемом, м-р Кэррол выдергивает меня обратно в 6-й «А». Выдергивает, мокрого и задыхающегося, в воздух, к самому своему рыжебородому лицу, пока это рыжебородое лицо не заполняет весь мир. И кричит мне в лицо: «Джулия Мейнард, почему Иисус умер на кресте?»

И сквозь свои задыхающиеся всхлипы слышу ее ответ: «Чтобы указать нам путь к спасению».

— Чтобы указать нам путь к спасению, — повторяет он мне. — Учение для вашего народа — долгий, долгий процесс. Верно? Верно, парень?

И мне хочется ответить: «Нет». Но мои уши слышат «Да», которое вырывается из моего рта вперемешку с задыхающимися всхлипами. И только это «Да» не дает ему вернуть меня обратно в аквариум, где я продолжил бы свои попытки выжить, дыша пузырями из сундука с сокровищами.

И он встряхивает меня, и спрашивает: «Прошу прощения, мистер Карлиои?» — и заставляет меня повторить это «Да» еще раз.

— Туго соображаете, мистер Карлион? Вы, аборигены? — спрашивает он меня.

— Да, — отвечаю я ему. И думаю, что, может, я такой и есть. Туго соображающий. Потому что не могу, хоть убей, понять, почему это никого еще не терзали мукой за то, что они похожи на м-ра Кэррола, который меня топил. Зато кучу народа терзали за то, что они похожи на меня — которого топили.

* * *

Примерно год я возвращался домой из школы с ободранными выступающими частями тела — то одной, то другой. И всегда на закате возвращался домой папа, и молча кивал, глядя на локоть, или коленку, или скулу, нуждавшуюся в починке, и вел меня в ванную, и открывал горячий кран, пока от струи не начинал идти пар, и мочил в этой воде салфетку, и снимал этой мокрой салфеткой грязь, и запекшуюся кровь, и подсохшую корку — последнюю словно в наказание за то, что я позволил этому случиться. Я не плакал, не хныкал, вообще не издавал ни звука, потому что мне было стыдно за то, что позволил этому случиться.

Потом он брал ватный шарик, и смачивал его марганцовкой, и красил этой марганцовкой коленку, или локоть, или скулу. А потом сидел на краю ванны, подперевши голову руками, пачкая красными от марганцовки пальцами лоб. Или почесывая этими красными пальцами грудь и живот. Или сложив руки на коленях, словно терзаемый раскаянием. Пытаясь выдумать какой-то новый способ объяснить мне, что ему нужно было мне объяснить. Какие-то слова, которые объяснили бы наконец все. Окончательно просветить меня парой или тройкой слов. Но совет, который он давал мне в конце концов, каждый раз был одним и тем же. Насчет главногосукинасына. Слово в слово. Только вздыхал и говорил мне: «Главный сукин сын, Хант. Тебе нужно добраться до главного сукина сына». — Он расцеплял руки с колен, и сжимал их в кулаки, и поднимал их к лицу. — «Послушай. Стоит как следует посмотреть на всю шайку, и ты увидишь, что есть один, которому все остальные подчиняются. Главныйсукинсын. Все остальные время от времени оглядываются на него посмотреть, чего он от них хочет. Они стоят вокруг него, и выкрикивают всякие гадости, а потом спрашивают у него, те ли это гадости, которые он хотел, чтобы они кричали. Вот как его можно узнать. И тогда тебе вот что надо: врезать ему изо всей силы туда, где, по-твоему, ему будет больней всего. И не останавливаться до тех пор, пока не будешь знать наверняка, что они его больше никогда не будут слушать. Не оглянутся на него проверить, те ли гадости они кричат». — Вот что советовал мой отец, чтобы остановить ненависть.

Поэтому, когда м-р Кэррол топил и унижал меня в аквариуме 6-го «А», я понимал — это не совсем он. От отца я знал, что м-р Кэррол должен время от времени оглядываться, чтобы знать, так ли он меня унижает, как этого хочет тот, другой. И знал, что мне нужно вычислить этого м-ра Кэрролова главногосукинасына и разобраться с ним.

И мне пришло в голову, что раз уж м-р Кэррол из года в год, из класса в класс нудит всем про Иисуса, то этим его главнымсукинымсыном может быть сам Иисус, который умер, чтобы показать нам путь к спасению и чтобы я побывал в этой связи в гостях у рыб. Но за два прошедших тысячелетия этот главныйсукинсын Иисус умер уже дважды, так что ему пришлось бы воскреснуть еще раз, чтобы я мог с ним разобраться, а разбираться с ним я не стал бы почти наверняка, потому что парень, который восстал из мертвых, чтобы начать все сначала, явно не из тех, кого достаточно поколотить, чтобы дружки больше не слушали его.

Но потом я узнал, что у м-ра Кэррола есть и другой главныйсукинсын, другой герой. Сам м-р Кэррол и назвал его мне несколько дней спустя, когда объявил нам всем, что с целью оградить нас от пагубного влияния тори и прочих внешкольных источников он проведет нам сегодня урок политики.

Он достает из своего портфеля вырезанную из газеты фотографию. Портрет высокого мужчины. Голова и плечи которого возвышаются над пейзажем восторженных последователей, протягивающих к нему руки, пытающихся дотронуться до его замечательного легкого костюма, словно все они, одетые в одинаковые футболки, боятся не только за него, но и за покрой этого его костюма. Он стоит с высоко вздернутым подбородком, и его седеющая грива, уложенная аккуратными, зачесанными назад волнами, падает на воротник, а губы чуть надуты, словно от брезгливости. Он не смотрит на толпу в одинаковых футболках, на которых крупными буквами написано: «ВРЕМЯ ПРИШЛО». Заломив бровь, смотрит он поверх этого похожего на гидру тысячеголового пейзажа куда-то вдаль, словно там, вдали, взгляд его насмерть поражает злобную тварь по имени Судьба.

Мистер Кэррол демонстрирует нам эту вырезанную из газеты фигуру, чтобы все разглядели ее хорошенько, а потом идет по классу и сует каждому под нос, словно персонально знакомя с ней, и говорит нам, что вот провидец, который ослабит свинцовый гнет скваттерократии и урежет власть промышленникам голубых кровей, которые пытаются сделать из этой страны этакую сушеную Англию. Хотя вряд ли вы услышите такие слова от своих родителей, добавляет он, ибо в этих краях они по большей части симпатизируют свинцовому гнету сами-знаете-кого, да и себя считают обладателями этой проклятой голубой крови.

Он пришпиливает эту газетную фотографию на висящую в углу класса доску объявлений между листовкой о пользе оральных прививок против полиомиелита и листком, требующим от всех нас приобрести по стальной расческе и более того, принести ее в школу как доказательство, что мы ее приобрели с целью борьбы с потенциальным распространением вшей, каковые были уже обнаружены не потенциально, а очень даже фактически в волосяном покрове отдельных учеников третьего класса. Объявление называет близнецов Томпсон «волосяным покровом отдельных учеников третьего класса», но мы-то все равно знаем, что речь идет именно о них, и что они просто бедны и просто грязны, а вовсе никакой не волосяной покров.

Некоторое время он смотрит на фотографию, пришпиленную между медицинскими объявлениями, потом тычет в нее пальцем и говорит, что вот перед нами человек с международным авторитетом, который наконец принесет в эту страну культуру, которой ей так не хватает. И он вздыхает, и поглаживает свою рыжую бороду, и поднимает взгляд на небо за окном — взгляд, возможно, затуманенный образом провидца, который разом ослабит свинцовый гнет, и убавит власти, и принесет культуру — все задаром, одним взмахом своей зачесанной назад гривы седеющих волос и одним взглядом куда-то вдаль.