Меня сделали черным, когда мне исполнилось одиннадцать. Некоторое время я просыпался по утрам и вставал белым, но за день меня делали черным. Делали так, словно знали меня как облупленного, даже если это были совсем не знакомые мне люди. И делали меня черным, глядя сквозь меня, если это были продавцы в магазинах. Или, если это были другие мальчишки, делали меня черным, обзывая «бунгом», только не тем «бунгом» — настоящим, как моя мать, — вот тот «бунг» был что надо, словно удар рогов в стенку. Или, если это были учителя в школе, делали меня черным, говоря, что проклятие у меня в крови, от природы. В общем, меня делали черным ежедневно, где-нибудь ближе к полудню.

Так было, пока однажды я не проснулся уже черным. Проснулся, зная, что дом окружен. Окружен чужой верой. Я проснулся, и встал, и вышел в ванную, и в сортир, а потом повернулся и посмотрел на себя в квадрате зеркала над раковиной. Провел руками по лицу. И просто понял, что теперь я черный. И сказал своему отражению: «Ты черномазый. Тебя так хотели сделать белым, что отобрали у матери. Только белым они тебя теперь не получат. Ты черномазый».

И я здорово разозлился за то, что мне приходится быть черным. За то, что со мной обращались так, как обращались. Мне хотелось кого-нибудь убить за то, что меня сделали черным.

Мне хотелось убить м-ра Кэррола, нашего учителя, который объяснял нам, что именно мы будем праздновать в наступающую Пасху. Который со страстью в голосе рассказывал нам о невероятной жертве, принесенной Христом.

Он стоит у доски в коричневых шортах, длинных белых гольфах и оранжево-коричневой полосатой рубахе, раскинув руки вбок и свесив кисти вниз в позе распятого, и склоняет голову на плечо так, что рыжая борода касается мясистой груди, и кричит сдавленным голосом: «Прости их, Господи, ибо не ведают, что творят», — и в глазах его застыли слезы. «Прости их, Господи, ибо не ведают, что творят», — взвизгивает он еще раз с такой мукой, что весь класс невольно съеживается.

И поднимает голову с плеча, чтобы посмотреть, какое впечатление они с Иисусом и его жертвой из любви произвели на наш класс, и видит, наверное, несколько блаженных слез и довольно много блаженно потрясенных, побледневших лиц. Но еще он видит меня, сгорбившегося над партой и старательно выцарапывающего ножкой циркуля букву «Н» из «ДЖУЛИИ МЕЙНАРД». И мгновенно выпрямляется, забыв о том, что распят, и спрашивает меня тихим и зловещим тоном: «Мистер Карлион, скажите, пожалуйста, классу, почему Иисус, Спаситель наш, умер на кресте?»

Я оглядываюсь на бледные, потрясенные лица и вижу, что смерть была достаточно ужасной, чтобы потрясти их. Но будь я проклят, если знаю, что именно убило нашего Спасителя на этом его кресте.

— Мистер Карлион, в последний раз предлагаю вам сказать классу, почему Иисус умер на кресте?

Он идет ко мне, прекрасно понимая, что я не знаю ответа. Что я — тот тип Богом проклятого ученика, который пренебрег возможностью приобщиться к Святому Учению и не обращал внимания на страдания рыжебородого Христа, оскверняя вместо этого школьное имущество именем белой девочки.

Он приближается. Паника охватывает меня. Но я знаю только, как Ник Калафатас ухитрился сломать себе ногу на перекрестке. Он приближается…

— Попал под автобус? — взвизгиваю я.

По громкости хохота я умею заранее оценивать степень насилия, на которое пойдет м-р Кэррол. На этот раз класс совершенно обезумел. Некоторые даже замолчали, задыхаясь. Эй, да они его до смертоубийства доведут, думаю я. И он убыстряет шаг. Он кричит на ходу: «Клоун! Ты что, думаешь, у нас тут цирк, а? А?»

Он выдергивает меня из-за парты за шиворот и тащит к аквариуму, в котором у нас живут две золотые рыбки по имени Лимончик и Солнышко. Рыбки учат нас ответственности: не забывать сыпать им раз в три дня щепотку вонючего рыбьего корма, а то нам надерут уши. Стекло усеяно жирными отпечатками пальцев — это я пытался подозвать Солнышко и Лимончика, стуча по стенке аквариума. Он поднимает меня за хлястик шортов и за шиворот и сует головой в аквариум.

Я врываюсь в мир Солнышка и Лимончика, и маска воздуха большими круглыми пузырями срывается с моего лица и открывает его рыбам. И Солнышко с Лимончиком, увидев, что это я, в ужасе удирают в дальний конец аквариума и принимаются тыкаться мордами в стекло, стараясь выплыть из аквариума в наш 6-й «А», пытаясь извлечь из вяло трепыхающихся прозрачных хвостов хоть какую-то спасительную энергию, — и не могут, потому что их породу вывели не для того, чтобы плавать быстро, а чтобы услаждать взор азиатских правителей в дотелевизионную эпоху.

Глядя отсюда, мимо Солнышка и Лимончика, мимо моих собственных босых, трепыхающихся ног, я вижу туго обтягивающую выпирающий живот оранжево-коричневую полосатую рубаху с горизонтальными, сходящимися к пуговицам складками. Между пуговицами виднеются небольшие зияющие островки белой, поросшей рыжими волосками кожи. А дальше я вижу сам 6-й «А», белые ученики которого превратились в толпу цирковых зрителей. Кое-кто, побледнев, съежился за партой, подальше от гнева этого сорвавшегося с цепи циркового льва в бурую полоску. Один или двое стоят столбами, пытаясь понять, что все это означает. Некоторые вскочили на парты и колотят по книжкам линейками, подстрекая циркового силача в бурую полоску к новым, еще более жестоким и замечательным номерам. Некоторые скорчились или распластались по партам от смеха, глядя, как толстый клоун в бурую полоску наказывает тонкого клоуна, а тонкий клоун молотит худыми ногами по правому боку толстого клоуна в бурую полоску.

В эту минуту для учеников 6-го «А» мы с м-ром Кэрролом — настоящее цирковое представление от парада-алле и до прощального поклона. Мы и трагедия, и чудеса, и возбуждение, и экзотика, и грубые шутки. Мы дарим им все, что происходило когда-либо под куполом цирка. В одно мгновение.

Но здесь, в аквариуме, нет ни грохота, ни смеха. Здесь ты глубоководный водолаз в стальном шлеме, из которого бесконечной ниткой жемчуга тянутся пузырьки воздуха. Наверное, сам Господь Бог тянет их вверх, к далекому ртутно-серебряному небу. Глубоководный водолаз безмолвно счастлив. Он нашел затонувший сундук с пиратскими сокровищами.

Перед моими глазами полагалось бы мелькать в обратной перемотке всей моей жизни во всем ее кинематографическом великолепии. Мне самому, неуверенно идущему задом наперед. Однако перед моими глазами мелькает только бульканье из этого сундука с сокровищами. Крышка приподнимается и с непристойным звуком плюется мне в глаза зарядами воздуха, которые скользят вверх по обе стороны от моей головы. Может, это и есть моя жизнь, какой ее видит Бог на данный момент. Я успеваю увидеть блеск груды пиратских сокровищ, и крышка тут же захлопывается.

Я тысячу раз видел этот сундук с сокровищами с той стороны аквариума. Я тысячу раз видел, как он плюется воздухом с непристойным звуком. И я знаю, что можно не спеша досчитать до сорока, прежде чем он плюнет в следующий раз, прежде чем крышка его приоткроется и я увижу блеск сокровищ. И я знаю, что прежде, чем я успею торопливо досчитать до сорока — да что там до сорока, хватит и тринадцати или семнадцати, — я умру. И тогда, может, встречусь со своей матерью. Ну и отца потеряю.