Между ленточных болот были такие же ленточные боры, уходящие на северо-восток, где превращались в отдельные островки, называемые урманами. Сосны на них стояли могучие, перезрелые, сюда никогда не ступала нога лесоруба, и поэтому гривы остались в первозданном виде, и все здесь было естественно: деревья умирали от старости и на корню, потом еще по многу лет стояли голыми и черными, прежде чем рухнуть наземь. Старым замшелым и свежим, кондовым валежником барханы были искрещены вдоль и поперек, стволы сосен достигали до полутора метров в толщину у комля, выворотни вообще поднимались метра на три в вышину. Пройти здесь незамеченным можно было очень просто и даже не оставлять следов, если ходить по ветровалу, впрочем, как и устроить подземное жилище. Или даже наземное, если подыскать хорошую дуплистую валежину и выбрать оттуда гниль — по крайней мере, получится теплая и сухая нора, где можно передвигаться на четвереньках.

Такую нору Рассохин и устроил себе на северной оконечности первого бархана, однако спал там немного и только днем, причем просыпался всегда в поту, хотя вроде бы и нежарко было, решил — от духоты такая потливость. Все остальное время сидел на наблюдательном посту или, обвязав сапоги кусками парусины, чтобы не нарушать мохового покрова, тщательно, метр за метром, исхаживал гривы и урманы. Через неделю он уже научился искать следы, оставленные погорельцами: они маскировали пни каждого спиленного или срубленного дерева, на месте оставался едва заметный мшистый бугорок, внутри которого оказывался довольно свежий срез да сосновая хвоя. Все остальное — ствол, сучья, вершина и мелкие ветви — выносилось или разбрасывалось по лесу, и поди разбери сразу, ветром наломало или человек руку приложил. На обеих гривах Стас нашел полтора десятка подобных спрятанных пней и несколько явно изрубленных на дрова смолистых валежин, от которых даже корней и щепок не осталось. Место выворотня есть, яма хоть и подернулась мхом, но не заросла, не сгладилась, а дерева нет!

Эти следы доказывали, что жилье на барханах есть, и принадлежит оно погорельцам — кто еще будет так маскировать свои следы? И дело времени его найти, однако к концу второй недели Стас доел последнюю галету и, окончательно ослабев на голодной диете, ушел с барханов к залому, чтобы оттуда сплавиться на плоту на стан своего бывшего родного отряда или на прииск и украсть продуктов. Ушел в полной уверенности, что теперь-то уж точно найдет кержаков незримого и неуловимого толка и с осознанным ощущением собственного дичания: скрытная жизнь, постоянное состояние поиска, бдение в засадах и полное отсутствие людей сделали свое дело. Умом Рассохин понимал, что бывшие соратники по отряду, сам Репа и приискатели не желают ему зла и наверняка дадут тушенки с сухарями или даже хлеба, поскольку его теперь пекут на камбузе буксира, но он не хотел ни с кем встречаться. Непонятная и обозленная обида, зароненная в тот миг, когда Гузь отнял лодку, оружие и карты, от одиночества лишь обострилась, и еще добавилось горечи от того, что за две прошедших недели никто даже не попытался прийти к нему, узнать, как дела и жив ли вообще. Чувство брошенности и ненужности иногда приходило даже во сне, и он просыпался со слезами на глазах. Самолеты и вертолеты над головой летали не раз, должно быть, розыски Жени Семеновой продолжались, но по земле никто не пришел, ничего не спросил…

А ведь три года изо дня в день и бок о бок проработали! Сколько разговоров переговорили, сколько дум передумали вместе, даже буриме сочиняли всем отрядом, когда шли дожди и нельзя было выходить в поле — какую бы тему ни задавали, все равно получалась поэма о любви и дружбе…

С гребня залома Рассохин вывернул три сухих бревна, спустил на воду и переплел их жгутами из скрученных таловых виц.[32]

Срубил сухостойную елку на шест, забрался на плот и оттолкнулся от берега — все не пешком. Уровень воды в реке сильно упал, обнажились белые пески на поворотах, еще сырые, но уже зеленые берега, и каждый был памятным: здесь ночевали, там рыбачили, а за следующей песчаной косой, такой же почти белой, ночью Юрка Зауэрвайн сапог утопил…

В четвертом часу утра Стас причалил возле невысокого красноватого яра, разрубил вицы и оттолкнул бревна, и сделал это не думая, чтоб не оставлять следов. Отсюда напрямую до лагеря отряда было километра три сухим беломошным бором, а потом кедровником — тоже все знакомо, исхожено. По логу, где он засек первые следы бродней погорельцев, бежал ручей и густо росла молодая медвежья пучка вперемешку с черемшой, которыми он в Основном питался в последние дни. Не утерпел, сорвал несколько побегов, очистил и съел на ходу: неизвестно еще, удастся ли добыть продуктов, а сил уже нет, ноги подламываются, сердце выскакивает и от пота штормовка мокрая.

На стане в этот сезон поставили шесть палаток, и сразу видно — рядом богатые приискатели: под каждую соорудили дощатые помосты, сколотили новый строганый стол с лавками и тесовый навес. А обычно все убогое, из жердей, из бересты, из еловой коры. И ни одной собаки не взяли, что значит — расслабились от близости охраняемой караулом драги. Раньше перед заброской в поле прикармливали в поселке пару бродячих псов, которые потом верно служили весь сезон, проявляя невиданные сторожевые и охотничьи качества. Обратно собак не вывозили, поскольку в отряде всегда оказывалось два-три любителя собачатинки из поселковых бичей, нанятых шурфовщиками или маршрутниками. Но иногда попадались такие умницы, что за неделю до конца сезона откормленные и облюбованные псы внезапно пропадали и объявлялись в поселке уже по снегу.

Рассохин высмотрел складскую палатку, прежде чем приблизиться к лагерю, и даже вынюхал пищу: в ведре над погасшим костром, кажется, была картошка с мясом и луком. Он хорошо знал распорядок жизни лагеря, поэтому не скрываясь вышел из кедрача, взял чистую миску, ложку и снял крышку с ведра — голодный нюх не подвел. Картошки с мясом навалил с горкой, а она холодная еще вкуснее, сел за стол и преспокойно стал есть. Если кто и проснется, услышит бряканье посуды, подумает, что встал дежурный по костру, то есть по кухне. Предутренний сон самый сладкий, а ночь хоть и белая да прохладная, никому не захочется вылезать из нагретого спальника.

После плотного и сверхраннего завтрака Стас сунул в рюкзак три буханки свежего хлеба, завернутого в бересту, чтоб не черствел, после чего открыл складскую палатку и сразу же отметил про себя, что правильно прежде поесть и только потом идти на воровское дело. Иначе бы жадность сгубила, потому что от нынешнего обилия и разнообразия продуктов голодные глаза разбегаются. Он набрал из ящиков пятнадцать банок свиной «Китайской стены», десяток со сгущенкой, пачку соли, галет, чайной заварки и сигарет «Прима» — вполне скромно, но уже килограммов за двадцать тянет. Лагерь спал без задних ног, хоть бы кто ворохнулся, и храпели всего двое — Репа и Галя. Муха почему-то молчал, верно, спал на левом боку…

По-воровски уходить не хотелось, Стас взял уголек из кострища и написал на строганой столешнице строчку из буриме: «Не осталось попутно идущих со мной». Подписываться не стал, должны были помнить, кому принадлежит тема коллективного творчества об одиноком волке.