Еще один фрагмент той же мозаики обеспечил некто Томас Харрис из Гластона, Сомерсет. В 1677 году на Михайлов день он жил у трактирщика Томаса Питера на Уичстрит. Однажды воскресным вечером туда пришел человек, назвавшийся Колледжем, и завел разговор о лорде и леди Рочестер, причем жену он невероятно расхваливал, а мужа всячески поносил.

Я сказал ему, что слышал, будто леди стала паписткой. Он спросил меня, что такое, на мой взгляд, папист. Я ответил, что это человек, поддерживающий доктрину Римской церкви. Он же принялся яростно настаивать на справедливости этой доктрины, обещая мне назавтра принести книги, опровергающие все аргументы ее противников. Также он сказал мне, что зовут его не Колледж, а Коллеж и что он служил у лорда Рочестера в Инморе.

Колледжа приговорили к смерти и казнили; и это была смерть невинного человека, последняя в длинном ряду, ответственность за которую отчасти лежит на Рочестере.

«И вот я протомился семью долгими и медленными годами желания» (Томас Отуэй в письме мисс Барри)[66]

Звезда Дориманта взошла ненадолго. Ко времени, когда в 1676 году был написан и поставлен «Сэр Шарм Шаркун», Рочестеру исполнилось всего-навсего двадцать девять лет, но самая яркая пора его жизни уже миновала. Существование Рочестера во второй половине семидесятых больше всего походило на температурную кривую в изголовье у смертельно больного человека; правда, этот пациент видел свою кривую и понимал ее смысл. Восемнадцатилетнего героя Бергена 1665 года через каких-то десять лет осмелился обвинить в трусости (пусть и без достаточных на то оснований) не отличавшийся благородством Малгрейв. Год спустя скандал в Эпсоме и смерть Даунса позволили (вероятно, Томасу Д'Орфи) сочинить о нем такую песенку:

Расступись!

Идет вояка!

Грозен рык ночного льва!

От вина и карт, однако,

Закружилась голова.

Исключением из правил

Не был нынешний урок:

Друга драться он заставил

И, как заяц, прочь утек[67].

Молодой человек, десять лет назад пытавшийся похитить мисс Малле из-под носа у назойливых опекунов, теперь стал завсегдатаем целительных «ванн» мисс Фокар и отчаянно разочаровавшимся любовником мисс Барри.

Драматург Натаниэл Ли, через несколько месяцев после смерти Рочестера, вывел его в 1680 году в одной из пьес под именем Розидора: «Сплю я или бодрствую, но подавай мне вина, но подавай мне девок!» Однако на исходе семидесятых, предчувствуя скорую смерть (а умер поэт каких-то тридцати трех лет от роду), Рочестер не только ожесточился, но и впал в глубокую задумчивость. Возможно, самым трогательным его стихотворением является заведомо иронический «Отставной вояка» со смутными аллюзиями на битвы при Бергене и в Ла-Манше и с шумной бравадой, оборачивающейся в заключительном четверостишии грустью и горечью:

Как отставной, но бравый адмирал

С огромною подзорною трубой

Спешит проинспектировать со скал

В морской дали наметившийся бой,

Не доблести, а должности лишен,

За схваткой с пониманием следя,

Не отрицая, проклинает он

Почетный статус бывшего вождя…

Так дни мои, вне страсти и вина,

В пожизненном бессилии текут

И вынесла коварная волна

На стылый берег старческих причуд.

А все же передышка настает

(Иначе б я в мученьях изошел!),

Когда бутылей боевитый флот

Плывет под канонаду рифм на стол.

Я знаю: раны, шрамы и рубцы

Не отпугнут от моря молодежь,

А новобранцам я гожусь в отцы,

Пусть для отцовства стал, увы, не гож.

Иной и не захочет с нами плыть,

Во мне дурной увидев образец,

Но, чтобы жалким трусом не прослыть,

Он выпьет — и сопьется под конец.

А если кто другой блюдет мораль

И брезгует огнем ночных атак,

Я укажу ленивцу на пищаль

И подскажу, куда палить — и как.

Я расскажу о том, как напролом,

За домом — дом, берутся города,

Как стекла бьем, как дверь с петлей дерем,

Каких трофеев ищем мы тогда.

И, распаленный винами и мной,

На приступ в первой шлюпке он пойдет —

Лачуги не пропустит ни одной,

Возьмет бордель и церковь в оборот.

А я — в шатре бессилья своего —

Благословлю безумные дела;

Ведь мудрость мне — и больше ничего —

Отставка по болезни принесла.

В абсолютно другом духе выдержано сравнительно раннее стихотворение «Несовершенное наслаждение», трактующее тему временной импотенции:

Предстала обнаженною она.

Я был влюблен, она была нежна.

Сражения мы ждали в равной мере,

Заранее готовы на потери.

Коринна, в предвкушении забав,

К упругим персям грудь мою прижав,

Язык из уст в уста ко мне заслала —

Гонцом, с которым пылко оглашала

Любви незамедлительный указ:

Не здесь идти на сечу, но сейчас!

Душа моя, с лобзаньем и объятьем,

Парила, припадая к пышным статям,

Но прежде чем Коринна, не спеша,

Туда ввела, где тоже есть душа,

В победный бой рванувшуюся рать,

Я кончил всё, что не успел начать!

Хватило мне простых прикосновений

Ее боков, и ляжек, и коленей,

И взгляда с высоты холма в обрыв…

Смешком за торопливость осудив,

Прильнула пуще прежнего Коринна,

Шепча меж ласк: «Мужчиной будь, мужчина! —

И плача: — Восхищенью отдал дань,

Ну а теперь — для наслажденья — встань!»

А я, в ответ на это изобилье,

Не чаял распахнуть былые крылья,

Лобзая лишь затем, чтоб скрыть бессилье.

Я всё еще желал ее — умом;

Я знал: загвоздка лишь во мне самом —

И стыл я, брюхом вверх, как снулый сом.

Персты Коринны дивно деловито

(Способные смутить и еремита,