«ЖЕНА МОСКОВСКОГО БИЗНЕСМЕНА УТОПИЛАСЬ НЕДАЛЕКО ОТ БАЛАКЛАВЫ», — прочитал он заголовок под тусклым светом, заморгавшим от волнения, забившимся, затрещавшим, точно бабочка крыльями, но быстро успокоившимся. «Олег Ломакин, — говорилось в заметке, — бизнесмен, основатель компании “ML Marine Moscow”, опознал жену в женщине, которую поисковая группа нашла утром 23 октября недалеко от Балаклавы. Накануне вечером в море была обнаружена пустой пропавшая моторная яхта, принадлежащая компании “ML Marine Moscow”. Ева Ломакина оставила прощальную записку. Олег Ломакин заявил, что с женой у него были прекрасные отношения, она была не только любимой подругой, но и товарищем по бизнесу, и он не представляет, что могло толкнуть ее на такой поступок. Ломакин, впрочем, отметил, что в последнее время Ева выглядела подавленной, уставшей, он надеялся, что осенний Крым, куда они приехали по делам компании, развеет ее хандру. “Я очень любил Еву, не представляю, как вынесу все это”, — признался Ломакин. При разговоре с журналистами бизнесмен не скрывал слез. После необходимых процедур Олег Ломакин увезет тело жены в Москву, где и похоронит».

Герман скомкал газету, бросил ее на пол. Выйдя на улицу, направился во дворы, побродил там в надежде прикурить у кого-нибудь. Но во дворах никого не было — только собаки спали под фонарями. Собаки никак не прореагировали на Германа, лежали, не шевелясь, будто мертвые. Поплутав, Герман свернул куда-то, уперся в заросли — какая-то птица поднялась над его головой и улетела, возмущенно хлопая крыльями. Герман принялся продираться сквозь заросли, но они всё не кончались, становились только гуще и всё больнее хлестали и царапали. Он решил повернуть назад, но вышел из зарослей отчего-то не во двор недалеко от гостиницы, а на узкую улочку. На ее высокую правую сторону вела лестница, поблескивавшая лунным лаком. Из каменных ваз торчали мочалки умерших цветов. До Германа донеслись голоса. Может, удастся-таки прикурить? Он добрался по ступенькам почти до самого верха лестницы, как вдруг узнал один из голосов:

— Что вышло, то вышло, — произнес голос Олега Ломакина. — Глотни еще, успокойся.

— Но я не понимаю… как… я ведь не такая! — Женский всхлип разорвал темную ткань густого воздуха.

Герман ступил под очередной севастопольский кедр с мощным древним стволом. Кедр не махал опахалами, замер, точно играл в детскую игру «Море волнуется». «Море волнуется — раз, — услышал он смеющийся детский голос Евы в ухе, — море волнуется — два, море волнуется — три, морская фигура, замри!» Вообще, весь Севастополь, похоже, играл в эту игру. Кроме Германа. И еще тех, кто сейчас сидел в машине метрах в десяти от него, спрятавшись в ущелье между двумя глухими стенами домов, отражавших и усиливавших голоса. Дверцы машины были распахнуты, крыша блестела, как спинка лощеного черного жука. Машина работала, тихо урча. Сидящим в машине лестницы, по которой поднялся Герман, было не видно, все пространство позади них занимал кедр, создавая иллюзию защищенного тыла.

Герман сделал еще пару шагов.

— Не знаю, Олежек, что на меня нашло, — очередной женский всхлип.

— Радуйся, что она под винты не попала. Тогда бы мы здесь надолго застряли. Никакие деньги не помогли бы уладить все за один день.

— Я не могла больше выносить все это. Смотреть, как вы… как вы… Представлять, как вы в спальне… Я сходила с ума. Да, я все понимала, верила в наш план, но иногда мне казалось, что ты совсем забыл про меня, передумал. А там, на яхте, вы так поцеловались, будто опять решили заново… и после эта ее развеселая пляска на корме…

Герман прислонился к плотному шершавому стволу кедра. Сердце размножилось и застучало в шее, ушах, затылке.

— Это ничего не значило, просто у Евы было хорошее настроение. Она еще с утра окончательно решила насчет нас. Я не успел тебе рассказать. Тебе оставалось подождать совсем чуть-чуть.

— Но тогда… ты ведь мог вытащить ее?

Пауза, потом голос Олега:

— Утром она заявила, что не собирается бросать бизнес. Только будет вести его честно. Угрожала разорить меня, нас с тобой. После развода ей ничего не стоило переманить клиентов и компаньонов, да что там, они и так ей в рот смотрели. — Олег опять помолчал, потом продолжил: — Я вспомнил, что у меня есть записка. Остальное устроить несложно.

— Откуда она у тебя? Эта записка?

— Заставил написать года два назад. После очередной этой ее выходки — она тогда прыгнула через двухметровое ущелье в горах за какой-то козой. Я разозлился, сказал, что в случае чего подумают на меня. Она рассмеялась и написала эту записку. Ну а я сохранил.

Сердце Германа продолжало множиться: одно из новоявленных сердец выпирало уже из кедра, билось, пульсировало сквозь жесткий ствол.

— Олежек, я видела, как она мучила тебя. Я буду только помогать. Обними меня… Пожалуйста… Как вспомню, как мы смотрели… эти ужасные минуты…

— Перестань уже, — в голосе Олега послышалось раздражение. — Хватит.

— Прости, — всхлип, — я возьму себя в руки…

Пауза.

— Погоди, не сейчас. — В голосе Олега проступила хрипотца. — У нас на это будет достаточно времени. Нам надо быть осторожными, понимаешь?

Герман бросился к ним. Но прежде чем он успел приблизиться, поспешно хлопнули дверцы, фары осветили клубы сумрака, зажглись задние огни, и машина с Евиными убийцами растворилась в севастопольской ночи.

— Что это? — Ариша касается металлических палочек, и они, качнувшись, издают протяжный и в то же время переливчатый, как у ручья, звук. Звук медленно тает в прозрачном апрельском воздухе. Весна, 2012 год.

— Китайские колокольчики, — говорит Герман.

Ариша касается их еще раз, и снова нежный звук разливается по воздуху.

— Купим? — Глубоко посаженные серые глаза вопросительно смотрят на Германа.

— Ну, если хочешь.

Ариша кивает.

Колокольчики висят над входом в торговую палатку. Герман и Ариша заходят внутрь и вскоре выходят в слезах от едкого дыма ароматических свечей, кашляя, но с пакетом из воздушно-пузырчатой пленки, в которую продавец заточил «музыку ветра». С особой торжественностью продавец вручил Арише инструкцию, куда можно вешать в доме колокольчики, а куда не стоит. Инструкцию Ариша тут же смяла и засунула в карман джинсов, где у нее хранились залежи пустых упаковок от леденцов и жвачки. Джинсы опять стали коротковаты. За последний месяц Ариша стремительно вытянулась, тело ее приобрело странные пропорции, точно у Алисы, когда та выпила флакончик зелья.

— Митьке понравится, — уверенно говорит Ариша, перебирая металлические палочки сквозь упаковку. Митька — ее парень, как она без всякого смущения говорит. Ему четырнадцать лет, он на два года старше.

Меж тем припекает, день обещает быть жарким. Пыли вокруг — хоть отбавляй, несмотря на приморские северные ветры. Пыль притушила черноту ботинок Германа и петушиные цвета кроссовок Ариши, поскрипывает на зубах и понемногу оседает на лбу и щеках. Ариша насвистывает песенку, высматривая нужный павильон. Схема, как к нему пройти, нарисована у нее на бледной коже руки (рукав ветровки Ариша закатала почти до подмышки) рядом с крошечной ящеркой-тату. До поезда восемь часов. Вместо того чтобы бродить по Эрмитажу, кататься на корабликах по каналам, слушать выстрелы пушки в Петропавловской крепости или делать еще что-то полезное и приятное из того, что положено делать гостям Питера в единственный свободный день после трехдневной конференции хирургов, Герман и Ариша бродят по рынку «Юнона» на юго-западной окраине в поисках деталей для компьютера.