– Красота-то какая! Великолепно! – восторженно воскликнула Анфиса, абсолютно не понимая, что хотел изобразить художник на многочисленных холстах. Через минуту она заметила поразительное сходство между картинами – на всех на них был написан неизвестным мастером один и тот же предмет (если, конечно, то был предмет, а не что-то иное), с тем лишь различием, что предмет сей на всех полотнах имел разную окраску – от белой до чёрной.

«Интересно, что бы это могло быть», – подумала Анфиса, мучительно пытаясь разгадать, чем это так озаботился живописец, раз пишет одно и то же. Это «одно и то же», если посмотреть сбоку, напоминало отдалённо головку чеснока, если стоять и глядеть на картину прямо, то, кажется, что это вовсе и не чеснок, а какое-то недоделанное сердце, а если взглянуть на всё это художество снизу, то можно заметить сходство с двумя булками, положенными рядом.

– Я знала! Я чувствовала, когда приглашала вас к себе, что только вы одна из всего скопища кретинов, собравшихся у градоначальницы, способны понять эту школу живописи.

– Спасибо, спасибо на добром слове, – и Анфиса принялась рассыпать любезности налево и направо, после чего всё же решилась уточнить, кто автор сих гениальных рисунков.

– Самородок! Истинный самородок! Живёт в ближайшей деревне Грибулино – Яков Жгучкин. Я непременно вас с ним познакомлю! – и Швабрина остановила свой пустой взгляд на Анфисе – казалось, будто она рассматривает её, хотя утверждать наверняка не берусь. – Я закажу ему ваш портрет! Да! Да! У вас необыкновенная внешность! И лицо... Лицо такое открытое, сейчас ни у кого нет таких лиц! Вы согласны?

– О, мне, право же, неловко, – запела Распекаева и хотела было сказать, что приехала она ненадолго – на денёк-другой, не больше, но как раз в этот момент из N вернулся господин Долгополов в превосходном настроении, насвистывая себе под нос что-то невразумительное, настолько же, насколько непонятными Анфисе показались картины кисти местного самородка Якова Жгучкина.

«А что, надо непременно взглянуть на него, на этого Якова, – мелькнуло в голове нашей героини. – Кто знает, при такой катастрофической нехватке свободных мужчин в N он может стать вполне достойной кандидатурой в мужья».

После лёгкого ужина (а питались в доме Петра Мироновича в высшей степени скромно, особенно если сравнивать его стол со столом хлебосольных Коноклячкиных), в лото играть не стали (тут, кажется, это было не принято), глава семейства, лукаво подмигнув Анфисе и извинившись, удалился в спальню, а Аглая, вцепившись в локоток Распекаевой, потащила её в подвал, дабы, как она сказала, показать нечто необычайное – её последнее летне-осеннее увлечение, о котором она до сих пор ещё никому не говорила). Люся, разочарованная скудной кормёжкой, поплелась в гостиную посмотреть свой любимый сериал, в котором действие при всей мудрёной и зигзагообразной линии сюжета не двигалось с мёртвой точки – Кончита, несказанно мучаясь и обливаясь слезами, так всё ещё и не убежала со своим возлюбленным Хуаном: то строила козни злая мачеха, которая сама тайно была влюблена в жениха падчерицы, то кто-то им шины спустил – так что пришлось вернуться обратно, чтобы починить машину, то насчёт побега что-то пронюхал престарелый отец Кончиты и, сочтя простого парня Хуана недостойным его дочери, запер ее на чердаке своего дома, то вдруг неизвестно откуда взялся богатый жених для несчастной девушки, вполне её достойный – так, что серий десять ушло на приготовление к свадьбе и стенания невесты... Спустя одиннадцать серий, к великому Люсиному счастью, новоиспечённый жених Кончиты оказался подонком и аферистом без гроша за душой (пять серий ушло на его разоблачение). Сейчас (в который уж раз) готовился побег главных героев, и Подлипкина, включив телевизор, моментально углубилась в действие любимого фильма, напрочь забыв о скудном ужине и своём пустом желудке, время от времени издающем клокочущие, рычащие звуки.

В то время как Люся утирала кулаками слёзы, размазывая их по щекам, наша героиня стояла посреди небольшой комнаты, которая вся была уставлена, увешана и завалена плоскими ящичками со стеклянными крышками, за которыми на бархатных подкладках красовались (если, конечно, можно так сказать) жирные навозные мухи с переливающимися брюшками цвета неразведённой зелёнки и распластанными крылышками, отливающими всеми цветами радуги.

Анфиса с минуту вообще произнести ничего не могла, но скоро поняв, что дальнейшее ее молчание недопустимо, попыталась похвалить сию необычную коллекцию, но кроме невразумительного возгласа:

– О-о! – ничего у неё больше не вышло, однако хозяйка это самое «О-о!» восприняла как знак восхищения и, всплеснув руками, вне себя от радости, снова повторила те слова, которые говаривала в картинной галерее – мол, я знала, чувствовала, когда приглашала вас к себе, что только вы одна из всего скопища кретинов, собравшихся у градоначальницы, способны понять моё увлечение копрофагами [2] . В то время как у героини нашей было лишь одно желание – поскорее покинуть этот дом. «Не зря же меня Коловратова предупреждала, что эта Швабрина девка с придурью, возомнила из себя коллекционерку и скупает всякую бредятину! Это градоначальница ещё про навозных мух не знает! И зачем я приехала! Только время тут потеряю и больше ничего – она всё равно ничего важного для меня не скажет!» – так думала Анфиса, пока Швабрина разглагольствовала по поводу красоты крылышек несчастных, пронзённых булавками насекомых.

– Да! Удивительно! Сколько всего вокруг нас необычайного, завораживающего, а мы этого совершенно не замечаем! – «искренне» умилилась Распекаева.

Ещё добрых два часа хозяйка расписывала свою коллекцию, показывая её редкие экземпляры, которые ничем не отличались от остальных, а в Анфисиной голове крутилась одна мысль – она была столь же навязчива, как все эти насекомые под стеклом, когда, будучи живыми, они кружились над... Да мало ли над чем могут кружиться навозные мухи!.. «Вон отсюда! И как можно быстрее! Завтра утром! Вон! Вон! Иначе не видать мне того сказочного, несметного богатства, что оставила после себя противная тётка Варька! Всё достанется уткинской церкви!»

Но ничего не получилось у нашей героини. Не смогла она уехать от госпожи Швабриной ни на следующее утро, ни через день, ни через три...

Только она проснулась поутру, сразу же собрала свои вещи, пребывая в твёрдом намерении покинуть этот унылый, вытянутый, похожий на барак дом, как в дверь её спальни постучала хозяйка и попросила гостью немедленно следовать за ней:

– Я тебя, Анфисочка, сейчас с таким человеком познакомлю! С таким человеком! Настоящим гением и самородком! У него дар! Дар свыше! – возбуждённо лепетала Швабрина. Она распахнула дверь в галерею, и Анфиса увидела...

Гений стоял посреди залы, без штанов (простите уж за такую подробность!), проще будет сказать, что на нём было одето, нежели наоборот.

Итак, самородок с торчащей лопатою бородой стоял посреди залы в красной длинной косоворотке, прикрывая её подолом своё мужское достоинство, в берете с помпоном, какие в средние века носили художники, с зелёным, цвета молодой, только что пробившейся весенней травки задом. Возле него стоял чан с краской цвета этой только что пробившейся травки, а чуть поодаль, на скамейке, был разостлан чистый холст.