– На все! – сказал я зло и сам взял свечку, самую маленькую, как раньше говорили, копеечную. (Копеечная свечка за сто рублей – подумать только! Как будто сто рублей, а по сути – копейка! В какой стране мы живем? Конечно же – в Абсурдистане!) А ведь я не только «на все» сказал, я еще и «сдачи не надо» прибавил – стыдно! И потом было стыдно, и теперь… А тогда нет. Но я знаю, почему я так себя вел. Я дал слишком много форсажа, я чересчур разозлился, и моя злость на себя автоматом перекинулась на всех, кто там был: на священника, на очередь времен Гражданской войны, на эту женщину с серым лицом и даже на ту неприятную девочку. Решительным шагом я подошел к ближайшей иконе и с возмущением обнаружил, что это не икона – репродукция, плохая глянцевая репродукция, вырезанная, может, даже из «Огонька», фактически тоже фанера. В прямом и переносном смысле – фанера! И я остановился, готовый уже сунуть свечку в карман или положить ее куда-нибудь незаметно и уйти, и вдруг:

– Тише!

Это был голос того священника. Он произнес это слово негромко, но требовательно и властно. Вмиг в храме стихло. Перестали шушукаться по темным углам старушки, замолчала та неприятная женщина, даже за фанерной перегородкой перестали стучать. Только сгустился церковный запах не знаю чего, ладана, кажется… И я пошел дальше, и, конечно, напрасно… Я вообще не люблю, когда на меня смотрят, а когда смотрят мне в спину, и подавно не люблю. (Хотя вряд ли все смотрели мне в спину, но тогда мне так казалось.) Итак, все смотрели мне в спину и ждали, что я дальше буду делать. Ближе всего стояло большое, в человеческий рост, распятие: Христос на кресте, а под ним жутковатые, как на столбах высокого напряжения, череп и перекрещенные кости. Я шел, боясь споткнуться и упасть, невольно при этом желая, чтобы тишина скорей нарушилась, чтобы зашушукались вновь по углам старушки, застучали молотки строителей, и пусть бы даже та неприятная дама несла свою антисемитскую ахинею. Но было тихо. Не помню, как я дошел до распятия, но дошел. Прямо напротив него стояла (не знаю тоже, как называется) блестящая подставка для свечей[26], но свечей в ней не было ни одной. Я рассказываю это для того, чтобы было понятно: мне не от чего было поджечь свою свечку, если не считать еле тлеющего огонька на лампаде посредине. (Лампада – знаю.) И я решил поджечь свою свечку от нее, хотя понимал, что могу и свечку не зажечь, и огонек в лампаде погасить. (Не представляю даже, что бы я делал, если бы это действительно произошло?) Я поднес свечку к крохотному зыбкому пламени и с раздражением обнаружил, что рука у меня дрожит. Вновь включив форсаж, я справился с волнением, поджег свечку и с силой вставил ее в латунную гильзочку. Потом поднял глаза на распятие и обнаружил, что оно тоже фанерное. (Фанерный Христос, как вам это нравится?!) За моей спиной по-прежнему стояла гнетущая тишина, как будто они все там смотрели на меня и ждали. Я знал, чего они ждали. Они ждали, когда я перекрещусь. (Когда ставят свечки – крестятся.) Но я совершенно не собирался этого делать! К тому же я не имел на это права! «Ну нет, голубчики, не дождетесь!» – мстительно подумал я, решительно повернулся и решительно же направился к выходу. И вот что интересно, как только я сделал первый шаг, все гулкое пространство храма вновь наполнилось звуками: священник стал что-то громко выговаривать женщине, которая только что поцеловала ему руку, неприятная дама вновь понесла свою ахинею, за фанерной перегородкой что-то, упав, загремело, и где-то стал робко распеваться невидимый хор, состоящий из нескольких слабых голосков. Я шел к выходу, как победитель, я сделал то, что хотел сделать, несмотря на возникавшие препятствия, и я не огибал их, как робкий ручеек, а, как бурный поток, пер напролом! Пер напролом, пока не случился облом. (Тоже рифма, хотя и неважная.) А он случился. Облом. Уж лучше б я не пер напролом. А дело вот в чем: я всегда твердо знал – есть вещи, которые делать нельзя. Никогда. Ни за что. Ни при каких обстоятельствах. Потому что, если ты это сделаешь, тогда пиши пропало. Назад возврата нет. А впереди пропасть. И ты в нее уже падаешь. Например? Например, нельзя говорить «нет», если у тебя есть. Деньги, например. Нельзя смотреть на жену друга как на женщину. Женщин нельзя бить. И детей тоже. Нельзя расстраивать маму. Вообще, их много, этих самых НЕЛЬЗЯ, причем не только общего порядка, но есть еще и частные, единоличные, одноразовые нельзя, когда в данный конкретный момент лично тебе нельзя делать то-то и то-то. Причем это сразу понимаешь, как будто кто-то говорит: «Тебе это нельзя». Может даже прибавить: «Ни в коем случае!». И когда я шел (пер) от своей горящей свечки на выход, я знал, что – нельзя. Нельзя смотреть на ту девочку. А я посмотрел…

А знаешь, старик, что самое неприятное в автозаке? Ты спрашиваешь, что такое – автозак? Ну, старик, надо знать. Автозак, это… автозак… Я вот тоже – который день нахожусь на положении арестованного, а только впервые еду в автозаке. То на «Жигулях», то, понимаешь, на «Hummer’e». А вчера вечером на «Волге», на черной, между прочим. Так вот – автозак. Устроен он следующим образом: эта его, скажем так, будка разделена надвое. В одной половине сижу я, в другой – мой охранник. Его я наблюдаю сквозь зарешеченное без стекла оконце, в которое, кстати, немилосердно дует. Охранник – милейший молодой человек. Всю дорогу спит, причем спит по-настоящему, а не делает вид. Даже всхрапывает… Вторая моя ночь, за тебя, друг, почти сплошь состояла из разговоров. Причем если до перерыва в основном говорил я, то после это был уже он, мой сосед, сокамерник, Дмитрий Ильич Слепецкий. Он начал говорить, когда я еще спал, – шепотом, вполголоса. Он повторял на разные лады одну и ту же фразу, которую мне совсем не хочется повторять, но ради правды жизни я готов это сделать… На разные лады: то рассеянно, то удивленно, насмешливо, презрительно, а то и вдруг зло… Она не матерная, но какая-то противная, я бы даже сказал – мерзкая, и мерзости этим трем словам прибавляет, конечно, ситуация, в которой они произносились: ночь, камера Бутырки, сосед Дмитрий Ильич Слепецкий, интеллигентный человек, и этот интеллигентный человек бубнит без остановки: «Орально, анально и, наконец, вагинально». Не три, а четыре слова, но это все равно, смысл не меняется, точнее, никакого смысла в них нет, а мерзости хоть отбавляй… И конечно, я ничего не мог понять и от этого непонимания, как обычно со мной бывает, засмеялся. Не сразу, нет, я долго крепился, сдерживался, не дышал, потому что, как только начнешь дышать, то сразу и засмеешься, но ведь нельзя долго не дышать, и я задышал, и сразу засмеялся. Не над ним – над собой, потому что решительно не мог понять, что же за человек этот Дмитрий Ильич Слепецкий? Последний раз я смеялся так среди ночи, когда Женька во сне разговаривала, и тоже не над ней, а над собой, а Женька тоже решила, что над ней, забрала одеяло и подушку и ушла к Алиске досыпать. Почему-то, когда я смеюсь, все думают, что я над ними смеюсь, как будто мне не над кем больше смеяться? И обижаются… Вот и Дмитрий Ильич тоже обиделся и закричал.

– Так вы не спите? Вам смешно?! Смешно, да?! Смешно дураку, что рот на боку! Вы – дурак! Вы знаете, что вы дурак? – Произнесено все это было возмущенно, но совершенно не обидно, и я не обиделся.