Я был дома, рабочий день закончился. Раздался звонок – звонил оперативный дежурный: «Богданыч, беда у нас… Владимир Данилыч умер». Владимир Данилыч был моим другом. Он был моложе меня на 12 лет. Бывший военный штурман, сотрудник таможни. Человек, которому в жизни никто плохого ни в лицо, ни в спину не сказал. Диагноз – внезапная коронарная смерть. Ему было тридцать семь, и мне было страшно жаль его жену и маленького сына. За него я не переживал. Я все ждал, когда он мне приснится. Всех моих близких после ухода я видел на третий день. Володька мне не снился год. Ровно через год он появился. Я знал, что у него времени в обрез, и эту степень свободы – общения с живыми – еще надо заслужить. Я только успел сказать:

– Давай, рассказывай быстро, что ты, где ты?

– Говорить не могу, у меня сейчас своя работа. Когда это все случилось, я, конечно, просто обомлел от удивления. И всех вас видел, и… но потом мне все правила рассказали, и сейчас у меня важная работа.

Он протараторил это и исчез. И это произошло только через год, а тогда мы сидели с друзьями и вспоминали, каким он был. Мне и сейчас его не хватает. Но понимание того, что смерть имеет совсем другие характеристики, дает мне возможность сильно не печалиться.

Потом был месяц май, и знаки сыпались как из рога изобилия. И они были полярные по значению. Первый был на весенней охоте. Я сидел в кустах на каком-то болоте, выцеливал селезней. Все шло нормально. Селезень летел на меня с востока, со стороны солнца, мне неудобно было стрелять, но азарт есть азарт, и я выстрелил. Выстрел был точный, точнее не бывает. Я умудрился попасть в селезня, но часть заряда зацепила лебедя, который летел гораздо выше. Это была пара, и один из них начал падать, а второй летел рядом. Мне стало нехорошо. Я никогда не стрелял в лебедей. Как он умудрился нарваться на мою дробь, до сих пор не представляю. Это была дробь, не картечь, для лебедя практически безопасная штука, особенно на таком большом расстоянии. Но это случилось. Это была моя последняя охота. Я продал все свои ружья и больше ни по птицам, ни по животным никогда не стрелял.

Второй знак пришел в конце мая. Во дворе у меня росли две березки. Выросли сами. Семена птички принесли. Они росли рядышком, одна чуть повыше, другая пониже. Я не стал их вырубать – выросли они в правильном месте, ничему и никому не мешали. И вот ураган. Маленькую березку ураган сломал пополам. Молодые березы обычно очень гибкие, гнутся до земли, но не ломаются, а эта сломалась.

Я видел эти знаки, но отказывался признавать их. Я никому про них не говорил, я старался не думать о плохом, я не стал заказывать сон. Тут еще алабай наш вдруг завыл – так жутко и так безысходно. Что будет? Мне все это очень не нравилось. Но я старался отключиться от симптомов грядущей катастрофы.

У Альберта наступила горячая пора. Наталья бегала по магазинам в поисках приличного костюма для выпускного вечера, а он готовился к экзаменам. По поводу его поступления я был уверен, и этому тоже были знаки: я видел сон, где поднимался с ним по лестнице – широкие мраморные ступени вели вверх. В другой раз я шел по такой же красивой лестнице один и тоже только вверх. Лестница была необычной, из полированной яшмы с красивыми перилами и с очень удобными ступенями, иди по которым одно удовольствие.

Наступила пора экзаменов. Альберт сдал их успешно. Потом был выпускной, который совпал с победой нашей футбольной сборной над голландцами, и это был просто всенародный праздник. А потом мы отправились в Москву. Приехали в аэропорт, прошли регистрацию и стали ждать посадку. Наш самолет стоял на взлетной полосе. Подошло контрольное время, но нас никто не приглашал к выходу. Потом по громкой связи объявили, что вылет задерживается. Причину не уточнили. Я смотрел на самолет сквозь стекло и думал: «Этот самолет ни сегодня, ни завтра никуда не полетит». Я позвонил Наталье и сказал, что мы меняем рейс, и пошел сдавать билеты. Представитель авиакомпании заверил, мои волнения напрасны и скоро мы полетим в Москву.

– Вы извините, но этот самолет не полетит ни сегодня, ни завтра, а нам надо срочно в Москву подавать документы в университет. Кстати, а в чем причина задержки?

Представитель заволновался:

– Вы только никому пока не говорите. При посадке лопнуло переднее колесо. Ждем замену. Его из Внуково должны передать со следующим рейсом.

– А когда следующий рейс?

Представитель сделал круглые глаза:

– А вот пока не знаю – сюда или в Екатеринбург.

Да уж, подумал я, весело начинаем осваивать программу абитуриента.

Мы прилетели в Москву. На этот раз мне было легче. Евгений снимал однокомнатную квартиру на «Проспекте Вернадского», в одной остановке от «Университета». Квартирка маленькая, но места нам хватало: я купил надувной матрас и спал на нем. Готовить я умею, поэтому первым делом зашел в магазин за продуктами, а потом мы поехали подавать документы.

Университет гудел, как улей. Альберт был спокоен. Я же, помня печальный опыт с Евгением, прикладывал максимум усилий, чтобы он туда поступил с первого раза. Моя «работа» заключалась в том, что я представлял список зачисленных на юридический факультет студентов и был по-настоящему счастлив. Я делал это изо дня в день, по два, три, четыре часа. Я видел эту картину день за днем. Стеклянная дверь в здание гуманитарного корпуса МГУ, толпа, все обступили эту дверь, я не могу подойти и жду, когда толпа немного схлынет. И вот подхожу, читаю список и вижу напечатанные буквы: Литвин Альберт Александрович. Я жму Альберту руку, достаю телефон и звоню Наталье, а потом всем бабушкам и дедушкам и говорю, что мы сделали это. Мы поступили.

В эту картину я вкладывал всю свою память, все свое ощущение счастья, которое у меня было за мои сорок восемь лет. Я вспоминал ту стиральную машину, которую купила мама, я вспоминал, как пришел в отпуск из армии, как рождались мои сыновья – все, что можно было вспомнить из своей счастливой жизни, я собирал в одну точку в своем разуме и кричал Мирозданию: «Спасибо, что у нас все получилось!» Я ходил по улицам Москвы, улыбался и был похож на городского сумасшедшего. Я сидел в вагоне метро, положив руки на колени ладонями вверх, и улыбался, и в какой-то момент, после двух-трех недель таких тренировок, это ощущение счастья врывалось в мое сознание, и я забывал о реальности.

Альберт должен был писать сочинение. Евгений, уже имеющий такой опыт, подсказал ему, что и как писать, в каких объемах, на что обратить особое внимание. Он прошел этот путь и теперь мог помочь младшему брату преодолеть вступительный барьер. Альберт все внимательно слушал, с утра до вечера учил, а я половину дня что-то готовил на кухне, а вторую половину ездил по Москве, по ее самым красивым местам. Мне было важно, чтобы мое искусственное ощущение выполненной работы и эмоции счастья были там, где красиво. Я был везде, кроме кладбищ и Красной площади. К Мавзолею я боялся не то что приближаться, а даже думать о нем. Мне нужны были те места в Москве, где люди были бы если не счастливы, то хотя бы не печальны от окружающего их. Мне очень нравилось гулять в Воронцовском парке, на юго-западе. Там есть небольшой пруд, всегда много детей и взрослых. Я садился на скамью, смотрел на воду и представлял, что все получилось!