А вот баритон, например, сливаясь с саксофонами и альтушками, уже пел, можно сказать, заливался. Наваливался на музыкальную фразу, как маляр на кисть. Оставляя то густой и широкий, то узкий и тонкий след, то кружевную вязь, то росчерк… Пытался воспроизвести свою партию уже с чувством, как характер и знаки альтерации того предписывали. И подполковник Запорожец, дирижер наш, заняв в начале позицию стороннего наблюдателя, со скрытым сарказмом, ну-ка, ну-ка, что она там, иностранка эта, написала нам, — уже увлекся. Влился, не заметно для себя в процесс распознавания нового произведения, угадывая характер его и пластику. Ревниво наблюдал за своими музыкантами, справятся ли. И видел, конечно, справятся, конечно, осилят. Не впервой…

Кое-где музыкальные партии, слышалось, были с неожиданными пропусками, с паузами. Тогда инструменты невпопад друг к другу замолкали, и музыканты, кто ногой, кто на пальцах, кто губами, считал количество пустых тактов: два, три, четыре… наткнувшись на запись, вновь вступали.

Вместе с ними, наугад, пытался делить размер и большой барабан, вклинивался и малый, но… Без нот, что за игра, так себе, самодеятельность!

Кларнетисты — во главе с Сашкой Кобзевым — вкупе с флейтами, залихватски дробили такт на шестнадцатые ноты. Украшали свою «ветку» форшлагами, другими мелизмами, демонстрируя страстность и экспрессию. Гудел и тромбон Геннадия Мальцева то копирую мягкую пластику баритона, то «спотыкаясь» на синкопах, как трубы, например, то солировал, игнорируя, казалось, всеобщий диалог.

На первый взгляд звучал шум и грохот. На самом деле, ничего подобного, обычный процесс нормального оркестрового занятия, общей репетиции. Музыканты знакомились с партиями: с тональностью, с характером произведения, аппликатурой, сложными кусками, созвучностью, звучанием.

Вот уже партии, по паре раз, где и больше, в разной их последовательности были опробованы, пройдены, музыканты начали играть вместе…

Зазвучало уже понятное, уже стройное… Приступила к работе и дирижер Гейл. Заняв место за дирижерским пультом, она легко и не очень привычно для музыкантов, широко и грациозно — ну, женщина же! — снисходительно оценили музыканты, дирижировала звучанием, напевала тему. Тема прослушивалась… Прослушивалась достаточно чётко и явно, как и её голос… Мягкий, бархатистый и глубокий. Напевала она едва обозначая, но все сразу заметили четвертое достоинство девушки: она еще и поёт. «У нее меццо-сопрано в верхнем регистре, чуваки, — ветром пронеслась восторженная информация. — Точняк!» Что надо понимать, не какое-нибудь там, попсовое фити-мити.

В одном месте музыканты сбились, найдя, как им показалось, ошибку в гармонии, диссонанс вроде. Гейл попыталась объяснить, сказав, что в этом и есть определенное зерно социального, межрасового если хотите, противоречия, и что именно это и нужно обязательно обыграть. Музыканты не поняли, что это за противоречия, с чего бы, Гейл?.. Объясните!.. Тогда Гейл, неожиданно для всех, выудила вдруг из своего большого «бэга» футляр с саксофоном-альтушкой — и он, оказывается, у неё с собой был! — и через минуту, в полной тишине — музыканты обалдело замерли — изобразила каскад невероятно красивых, изумительно мелодичных звуков. Исполнила! Именно ту музыкальную фразу подчеркнула, которая, как она предполагала, и отображает важную человеческую проблему в этом музыкальном произведении. Фраза была невероятно сложной, как молчаливо, с восхищением переглянувшись, отметили музыканты, и очень красивой… Техника исполнения, звук и артистичность вообще зашкаливали за оценку «брильянте»… Музыканты замерли… Вот это да!.. Полный писец! Она ещё и играет!.. И как!..

Когда её саксофон умолк, она, раскрасневшаяся, улыбчивая, выпрямилась, подняла глаза… Музыканты, шумно выдохнув, восхищённо захлопали в ладоши… «Класс, Гейл!» «Браво!» «Супер!»

— Санька, — игнорируя капитана переводчика, затеребили Смирнова. — Скажи ей, пусть она это напишет. Мы распишем на инструменты этот кусок, и где-нибудь выдадим! Скажи ей, скажи.

Барышня, мягко говоря, очень потрясла музыкантов своей игрой на саксофоне, ещё как потрясла… Ниже плинтуса, выше крыши. Никаких уже «противоречий» у музыкантов не было, тем более профессиональных провокаций. Уже уяснили: она не только девочка симпатичная, и всё такое прочее, а ещё и музыкант. Причём, сильный музыкант… «ша»… да, именно, музыкантША! Равная среди лучших. Лучшая из… Как и они, все, в общем…

Ещё через несколько коротких минут, музыканты «схватили» свои партии, легко читали с листа. Свободно исполняли, кто голосом, кто своим инструментом, уже слышали тему.

— А ничего темка, интересная, — позитивно модулируя голосом, уверенно заявил старшина оркестра, концертмейстер и старший прапорщик. — Мне нравится.

— Да, поётся темка. Ништяк! — Подтвердили не занятые инструментами музыканты.

— А зачем такая сложная гармония? Можно и попроще бы записать, — тоном хирурга-практика, деловито прищурившись, неожиданно предложил Константин Саныч. — Вот здесь, например, спокойно можно не менять гармонию…

— Нет, — снова не согласилась Гейл. — Здесь должно быть именно так, и именно сложно. Как в жизни! Как в характере человека! Как в судьбе! И буря и умиротворение, и сопротивление и покорность… но борьба. Понимаете, да? Обязательно борьба. В этом и пафос. Не в спокойном равнодушии, в согласии, а в осмыслении своей цели, своего предназначения… Так, нет, мистер Смирнов? — Почему-то обратилась именно к Александру. К Саньке Смирнову, который, в роли запасного переводчика сидел на стуле с ненужными сейчас своими музыкальными тарелками на коленях.

— Да, наверное, — тоже от чего-то волнуясь, согласился Санька. Он конечно узнал эту тему. Правда, сейчас, препарированная, не оформленная, не собранная, она звучала не совсем так, какой он знал её. Но и он сам, вчера, исполнял её спонтанно, импровизировал. Балуясь с гармонией, ритмическим размером, нюансами, с двумя модуляциями. Полностью поддавшись чувству владевшим в то время, не четко выражал, кажется, её содержание. Но, в общем, такой она и была, наверное, так её и записала Гейл, если уж быть откровенным. Александр услышал её сейчас по-новому, в другом свете и под другим углом, и она ему, со стороны, нравилась больше.

Эта тема в нём ожила как-то сама собой. Давно это было. Давно-давно… Года три назад… Еще там, на гражданке, в консерватории, на втором курсе… Родилась она, возникла и ожила неожиданно и страстно. Как яркий и требовательный к жизни росточек. Музыкальная тема пришла ему на пальцы откуда-то из глубины его сознания. Даже не из сознания, а из глубокого подсознания. Из другого мира! Из далекого и неосознанного. Как случайное, но похоже закономерное чувственное открытие. Именно открытие. Мягкое, лирическое, вместе с тем тревожное и будоражащее открытие. Как затаённая радость, перехватившая дыхание… Санька к ней в начале прикасался очень осторожно, кончиками пальцев. Прислушивался к ней… Строил её, наигрывая и напевая. Создавал гармонию не особо считаясь с музыкальными законами. Больше полагаясь на чувство, на интуицию, на своеобразный юношеский максималистский восторг. Там, в его руках, под пальцами — он иногда несколько вольно позволял себе отвлекаться от темы — она это ему позволяла, легко уступала, но всегда была рядом, была с ним, жила в нём. По первому его требованию охотно возвращалась, возникала, радуясь своей необходимости. Он создал вначале две части, потом добавились ещё две. Получилось, как четыре времени года. Как рождение, юность, зрелость и старость. Как цикл. Как непрерывная цепочка жизни, переходящая из одного состояния в другое. Как уверенность в необходимости и бессмертии живой материи…