Дирижёр, только для Гейл, скромно, но с большим достоинством прокомментировал название, и автора только что произведённого эффекта.

— Это марш «Славься» Глинки, — сообщил он.

— Оу, Глинька! — не дожидаясь перевода, восторженно повторила, как пропела, гостья. — Глинь-ка, Мусорг-ский, — по слогам, плохо выговаривая русские слоги, путая ударения, называла русские фамилии, указывая на портреты по периметру оркестрового класса. — Чай-ковски, Римский-Кор-сакофф… Грейт раша! Грейт…

— Да! Это все наши, все великие… Они. — Так же гордясь, но намеренно небрежно, куда-то в сторону, подтвердил дирижер и совсем уж простецки добавил. — …И многие другие. — И только после этого поднял на гостью лукавый, испытующий взгляд. — Ну что, госпожа лейтенант, будем заниматься или как?..

Переводчик перевел, Гейл закивала головой:

— Йес, йес, оф корс.

— Будем! — подтвердил «интоприта».

Сопровождающие лица, будто в концерном зале, с готовностью чинно присели на стулья у стены, напротив оркестра, за спиной у дирижера. Фуражки в руках, руки на коленях, нога на ногу, подбородки приподняты, взгляд гостеприимный, и только на гостью…

Ну-тес, ну-тес… Послушаем.

Начинайте!

И они не ошиблись в своих ожиданиях. Гейл начала что-то говорить, переводчик, заглядывая ей в лицо, едва успевал переводить:

— Когда мне предложили приехать к вам, сюда в Россию, это было неожиданно, я там, в Америке, очень растерялась и обрадовалась. Но я понимала, о чём и как я буду вам говорить о нашей военной музыке. Приготовила и компакт диски…

Музыканты оркестра и остальные присутствующие замерли. Её слова, тон голоса, движения рук, говорили о сильном душевном волнении, что особенно делало её привлекательной и обворожительной. Музыканты, забыв обо всём, слушая напевный её иностранный говор, мелодику речи, как заворожённые, откровенно любовались ею. Лишь бы она не умолкала, было написано на их лицам, так же бы улыбалась, так же мило смущалась чему-то, смотрела на них, и говорила, говорила…

— …Но сегодня… сегодня я хочу изменить свой план… Да, изменить. Я хочу этот день посвятить другому. — Это прозвучало и тревожно и торжественно, как признание. — Я вчера случайно услышала музыкальную тему, можно сказать импровизацию. Романтическая, возвышенная тема, в мажоре… Она мне сразу понравилась и, что важно… Я совсем из-за неё не могла уснуть… Вернее, я почти заснула, но… Она звучала во мне, требовала — встань, поднимись… Я встала и быстренько записала её, а потом, даже расписала на несколько инструментов, для вашего оркестра. Я раздам сейчас нотные партии… Не на весь оркестр, правда, извините, а только на несколько инструментов, чтоб попробовать, посмотреть. Вы не возражаете?

— Мы?! — услышав русский перевод, восторженно забурлили очнувшиеся, радушные голоса. — Нет, конечно. Давайте… Что там? А какие инструменты?

— Тут у вас фортепиано, я вижу, нет… — продолжил бубнить переводчик… — Я могла бы…

— Фортепиано? — удивлённо закрутили головами музыканты. — Ей нужно фортепиано? Только фортепиано? Так оно же в клубе у нас стоит… Оно есть, есть! Если надо, сейчас притащим. Момент! — друг друга перебивая, с готовностью предложили одни, другие осторожно и торопливо напомнили, чтоб переводчик не услышал. — Оно же не настроено, чуваки… не надо! Облажаемся!.. Да, пожалуй, — поспешно согласились первые, и громко, уже для Гейл, отмахнулись. — Да не надо нам, Гейл, фортепиано… мы и так поймем. Давайте ваши партии.

Вот это-то, последнее, фильтруя весь «базар», и перевел ей капитан переводчик.

— О, кей! О, кей! — согласно кивнула Гейл, взвизгнув зиппером своей дорожной сумки, торопливо открыла её… Быстро нашла там толстую нотную папку, извлекла её и раздала партии. Действительно, досталось далеко не всем. Двум трубам повезло, кларнету, баритону, тромбону и тубе. Фортепиано нет, значит, всё.

Счастливчики, с довольными лицами, водрузив листы на свои пюпитры, разглядывая, склонились над партиями… Остальные музыканты, «безнотные», с любопытством обступив, заглядывали к счастливчикам через плечо.

Партии были написаны от руки, торопливо, но аккуратно. Знаки проставлены, всё оформлено грамотно и профессионально. Авторитет Гейл рос не по минутам, а по секундам.

— А как называется это произведение-то, Гейл? — послышались вопросы. — Тут без названия…

— Я не знаю, я не автор… — ответила Гейл. — Я не могу это называть.

— А кто автор? Американец?

— Нет. Но если можно, это потом, — всё ещё волнуясь, предложила Гейл.

Немедленно, на разные голоса, в разном темпе и с разной динамикой, зазвучали первые такты неназванного произведения.

Для слушателей, сидящих там, у стены, нога на ногу, с фуражками на коленях, этот музыкальный кавардак — а как ещё можно назвать эту какофонию! — зазвучал непрерывной зубодробящей болью. Громко и противно, как отбойный молоток от соседа к тебе в спальню. Как раз в голову и по ушам. Слушатели, сначала вежливо наморщили лбы, потом, нетерпеливо заёрзали на стульях, стараясь не показывать катастрофически падающий интерес, понимающе переглянулись, мол, репетиция у них тут, понятное дело… Не пора ли нам куда сходить, покурить, например… Воспользовавшись тем, что оркестр, разбившись на пять заинтересованных групп, склонив головы, как пять эскимосских островерхих чумов, увлёкся разучиванием своих партий, слушатели дружненько выскользнули за дверь. Оказавшись в привычной для них коридорной тишине, облегченно вздохнули, поздравили друг друга: «Ну вот, другое дело! Здесь нормально! Не то оглохнуть с ними можно, — тряся головами отметили, и не сговариваясь, полезли в карманы за куревом. — Пошли в штаб, в курилку, подышим!»

А в оркестровом классе, в переднем ряду, две трубы — Женька Тимофеев и Константин Саныч, старшина — первая труба и вторая, уже почти стройно выводили когда терцию, когда кварту, шли рядышком. «Нога в ногу» шли, как солдаты, как два показательных самолета, выводя в небе фигуры сложного пилотажа. Правда, читая с листа пару раз всё же сбились, но, не отрывая губ от мундштука, коротко поправили друг друга. Исполняя, прислушивались к дуэту… В особо сложных местах — в знак согласия, кивали друг другу головами: да-да, так, так… правильно, играешь, правильно. А нет… Вот тут лажа проскочила. Лажа… Двойной бекар, потому что. Давай назад, вместе… С начала вольты, из-за такта… и-и-и…

Гейл стояла тут же. То около труб, кивая и поощряя, то наклонялась к тромбону, то переходя к кларнету… Слушая, волновалась. Чуть в сторонке, в предпоследнем ряду, слева от дирижера, сами себе, шлепая в такт ногами, крутя глазами, и раздувая щёки, в окружении кучки свободных музыкантов, бухали одну партию басисты — и бэйный, и эсный. Иногда пытались даже что-то там «петь», выводить непонятные пока остальным рулады…

Свободные музыканты, болельщики, кому не повезло, уткнувшись глазами в нотные записи, внимательно и ревностно следили за игрой своих товарищей. Чутко вслушивались в буханье и какофонию, стараясь уловить суть произведения, его канву. Пока не всё вязалось. Это и понятно: как тут поймешь, когда звучит не хор, а ор, — кто в лес, кто по дрова…