Инрилатас стоял, возвышаясь над ним.

– И ты похож на него, братец. И ты…

– Нет! – вскрикнул мальчик. – Я не псих! Я не такой, как ты!

Опять смех, тихий, незлобивый. Совсем как у матери, когда она, нежась, хочет только дразнить и обнимать своего ненаглядного сыночка.

– Посмотри, – повелел Анасуримбор Инрилатас. – Посмотри на этот клубок бессмысленных воплей, который ты называешь миром, и скажи, что не желаешь умножить их до небес!

«Он владеет Силой», – шепнул голос.

– Да, хочу… – признался Анасуримбор Келмомас. – Хочу.

Все его тело сотрясала дрожь. Сердце занялось, словно он летел в пустоту. Что рушилось в нем? Отчего он ощущает избавление?

Истина!

И голос брата стал звучнее, будто поднимался из глубины его существа.

– Ты думаешь, что добиваешься любви матери, братец – Маленький Убийца! Думаешь, что убиваешь во имя нее. Но эта любовь – лишь покрывало над невидимым, ткань, которую ты используешь, чтобы угадать очертания чего-то гораздо более значительного…

Воспоминания замелькали перед глазами Келмомаса. Воспоминания о Поглощении, как он шел вслед за жуком к ногам Улыбающегося Бога, Брата с Четырьмя рогами, как они смеялись, когда он покалечил жучка – смеялись вдвоем! Вспомнилась ему и жрица Ятвер, как она пронзительно кричала, истекая кровью, а Мать Плодородия ничем не могла помочь…

Он ощутил это в себе! Признание славы. Все возрастающую уверенность, которой он обладал и раньше, но не признавался себе… Да!

Божественность.

– Подойди, – сказал Инрилатас шепотом, который показался громом, прокатившимся по всему мирозданию.

Он кивком указал на полосу между ними, размазанную по полу.

– Переступи черту, которую другие установили для тебя…

Юный принц увидел, как его левая нога, маленькая белая голая нога, шагнула вперед. Но тут чья-то узловатая рука схватила его, удерживая с мягкой настойчивостью. Глухонемой слуга как-то незаметно обошел его кругом. Он с тревогой и страхом мотал головой.

Инрилатас рассмеялся.

– Беги, маленький братец, – произнес он со звенящей страстью в голосе. – Я чувствую… – Он облизал губы, словно наслаждаясь их вкусом, даже глаза расширились от звериной ярости. Его охватила какая-то исступленная дрожь. – Ярость! – прорычал Инрилатас каменным сводам. – Бешенство!

Схватив обвисшие цепи, он рванул их с такой силой, что звенья заскрежетали. Изо рта брызнула слюна, когда безумец дернул головой, оборачиваясь к Келмомасу.

– Я чувствую, как оно надвигается… накрывает меня…

Фаллос его поднялся, насмешливо изогнувшись.

– Божественное-е-е-е-е!

Мальчик стоял ошеломленный. Наконец он уступил слуге, который тянул его за плечо, позволив бедняге увести себя из комнаты брата…

Келмомас знал, что Инрилатас обнаружит маленький подарок, который он оставил в щели между каменными плитами на полу.

Маленький напильник, который он стащил у дворцового медника… не так давно.

* * *

Иотия

Пламя, обжигающее кожу на расстоянии нескольких шагов. Дым, клубящийся маслянистыми столбами, разъедающий глаза, впивающийся иглами в горло. Крики, от которых замирает сердце. Крики. Слишком много криков.

Испытывая головокружение и тошноту, Маловеби ехал рядом с Фанайялом-аб-Каскамандри по улицам, то шумным, то пустынным, уже покинутым. Второму Переговорщику никогда не приходилось наблюдать разграбление даже деревни, не говоря уж о таком большом и могущественном городе, как Иотия. И он понял, что Высокий Священный Зеум, при всей своей прославленности, о войне знал очень мало. Он пришел к выводу, что Люди Трехморья воюют без всякого милосердия или благородства. Если династические сражения, которые его земляки именовали войной, подчинялись древнему коду и обычаю, то Фанайял со своими людьми не признавал никаких ограничений, за исключением военной целесообразности и физического изнеможения.

Они вели себя в точности как шранки.

Схоласт школы Мбимайю видел улицы, устланные мертвыми телами. Видел, как насилуют женщин, бессловесных или пронзительно кричащих, и столько публичных казней, что потерял им счет. Видел бледнокожего колумнария, который в одной руке держал вопящего младенца, а другой пытался отбиться от двух хохочущих кианийцев. Видел, как старик в пылающей одежде спрыгнул с крыши.

Фанайял, похоже, краем глаза заметил его смятение и постарался описать все беды, которые свалились на его народ во время Первой Священной Войны и последующих Войн Унификации. Нечто смахивающее на безумие прорывалось сквозь его возмущение, осуждение с тоном божественного откровения, словно ничто не могло быть истинней и правильней с их стороны, чем резня и грабеж. «Оправдание кровопролития», так назвал это мудрый Мемгова. Возмездие.

– Но это не просто необдуманная месть, – объяснил Фанайял, будто внезапно вспомнил о познаниях человека, к которому обращался.

Маловеби знал, что падираджа гордится собственным образованием, полученным в юности, но находил, что вернуться к состоянию образованного человека после десятков лет жестокой борьбы невозможно.

– Первого ты казнишь в поучение, – продолжал Фанайял, – а второму оказываешь милосердие. Сначала ты учишь их бояться тебя, а потом завоевываешь их доверие. Мы называем это «нирси шал’татра». Кнут и пряник.

Маловеби не мог не заметить, как легко кнут и пряник меняются местами. Повсюду, где они проезжали, кианийцы отрывались от своих грязных дел, чтобы поприветствовать своего господина криками ликования и благодарности, словно изголодавшиеся гости на роскошном пиру.

Налетчики. Ты бросил меня в гущу налетчиков, кузен.

Что-то в молчании Маловеби заставило падираджу разбойников сократить их маршрут. Они повернули в обратную сторону, но, казалось, целую стражу слышали несмолкаемый детский плач. От истошных криков младенца казалось, что кто-то позади них мучает кошку. Окна смотрели пустыми глазницами. Дым рваными клочьями висел в воздухе, придавая закатному солнцу мрачный, водянистый оттенок. Косые лучи пронизывали умирающий город. Всадники повернули к развалинам северо-восточных стен, разбитых Меппой.

Маловеби в очередной раз остановился с расширенными от ужаса глазами.

– Испугался, а? – спросил Фанайял, глядя на него сбоку. – Разлив Воды.

– Что это значит?

Падираджа одарил его снисходительной улыбкой.

– Мне рассказывали, что адепты считают сишауров Псухе смутными. Земными глазами ты видишь насилие – в слепящем свете магии, тогда как другое око, свербящее, видит лишь земное творение.

Маловеби пожал плечами, задумавшись о краткой схватке между Меппой и одиноким кудесником школы Саик, дряхлым, встрепанным стариком, который защищал злополучный город. Кишаур-разбойник парил в воздухе, неуязвимый для огня, изрыгаемого головой анагогического дракона, неспешно посылая потоки голубого мерцающего света, чистого и прекрасного. И не меньше, чем грозная сила Меппы, который, без сомнения, обладал Первосилой, именно красота зрелища поражала Маловеби и заставляла склониться.