– За устьем реки в версте остров большой мы исчислили, – продолжил Силантий. – Коли припечет, на нем отсидеться можно. Вода вокруг холодная, гады не доберутся… Правда, и самим зябко будет, не без этого. Обратно по реке колдуны нас не пустили, потому челнок пришлось на стоянке людоедской оставить. Но он там, мыслю, не пропадет, заберем.

– Ну, Силантий! – Иван Егоров, не сдержавшись, крепко обнял десятника. – Ну, ты голова! Взгляд зоркий, память ясная. Нет лучше тебя иных разведчиков, то я сразу приметил!

– Благодарствую, атаман, за добрые слова, – приложив руку к груди, поклонился казак.

– Дело сделал важное, нужное. Отдыхай… – Воевода кивнул, вышел из-под навеса, горячо растирая шею.

– Что невесел, друже? – шагнул следом немец.

– Весел я, Ганс, весел… Думаю! Мы тут на выселках долго не просидим. Выследят и прихлопнут. Уже почти выследили. Да и нечего нам тут делать, не для того в поход отправлялись – по кустам прятаться. Надобно на реку садиться, на торный путь, острог восстанавливать. Но как против чудищ с одними копьями кидаться? Сомнут!

– Пусть они кидаются, – пожал плечами немец. – Пусть дикари нас найдут, вычислят. Но токмо там, где это не им, а нам удобнее будет. Как полагаешь?

– Мы на окраине, – вскинул голову воевода. – Коли чудища сухопутные, то путь супротив нас им лежит через брод!.. Точно, друже! Так и сделаем! – Обернувшись, он улыбнулся своим воинам: – А не заскучали ли без нас язычники, а, други мои верные? Как мыслите, казаки? Пора о себе напомнить!

– Пора! Давно пора, атаман! Веди нас на дикарей! – обрадовались засидевшиеся без дела воины.

Вместе с ними порадовался грядущему выходу и отец Амвросий. И, может статься, именно из-за этого, отлучившись спустя некоторое время от общего лагеря, он услышал рядом с собой знакомый вкрадчивый голос:

– Слово божье нести язычникам – это разве не твой долг, великий пастырь?

– Сгинь, пропади! – тут же попытался отмахнуться знамением священник, но обнаженная Ирийхасава-нэ, конечно, никуда не исчезла, присев возле его ног.

– Почто гонишь меня, великий пастырь? – Девушка одарила его улыбкой, полной неги и ехидства. – Разве вера твоя не должна удержать тебя от искуса? Отчего прячешь дух свой за молитвы и заклинания, ровно плоть свою за спины казачьи? Может статься, вера твоя недостаточно сильна? Может, долг свой ты с ленцой исполняешь, великий пастырь, и оттого в вере своей ослаб? Ну же, пастырь. Встреть свое искушение и выстой, не прикоснувшись к девичьей плоти…

Ирийхасава-нэ поднялась, прильнула к нему, прикоснулась крупными красными сосками к рясе, скользнула ими по ткани, дохнула в самое ухо горячими словами:

– Разве не должен ты идти первым, не боясь смерти, неся перед собой распятие и слово о подвиге Иисусовом? Разве не должен ты денно и нощно заботиться о чистоте помыслов и крепости духовной воинов русских? Разве не должен ты освящать воды и пищу, жилища и земли, кои нужны пастве твоей? – Теплые и мягкие руки язычницы скользнули по щекам священника, опустились на шею, проникая под ворот, отчего по всему телу побежали мурашки, а давно восставшая плоть запульсировала, словно сердце. – Так верно ли ведешь ты служение свое, великий пастырь? Отдаешься ему всей душой али попустительствуешь лени и сомнениям? Ну же, пастырь, все ли думы твои отданы богу или служение твое недостаточно?

Шаловливые пальчики девицы похотливо пробежали по его плоти, и священник застонал, изгибаясь от вожделения, сгреб проклятую язычницу, швырнул оземь и… И упал сверху, целуя глаза и губы, стискивая грудь. Вонзился в ненавистное лоно, хотя и понимал, что обрекает себя на проклятие, на вечное горение в аду.

А язычница вздрагивала и смеялась, стонала от наслаждения и обнимала за шею, и тоже целовала, приговаривая:

– Ты слаб в служении, пастырь. Так будь же силен в похоти!

Взрыв сладострастия окончательно лишил отца Амвросия рассудка – и возвращался разум медленно, по капле. Он очнулся уже один, обнаженный, опустошенный и ничего не понимающий.

– Я слаб в вере, – покачал головой священник. – Я проклят, я буду гореть в аду! Я слаб душой. Я слаб в служении. Мне не хватает истовости и самоотречения! Семь искусов истерпел Господь в пустыне синайской и не поддался ни одному. Я же пал перед каждым!

Отец Амвросий поднялся, оправил одеяние, нагрудный крест, несколько раз решительно перекрестился:

– Но я искуплю грех свой, Господь мой милосердный. Не жалея себя, не отвлекаясь от мыслей и дел благочестивых ни на миг ни в поступках, ни в помыслах! С именем твоим на устах приму любое испытание и пройду его с честью, не боясь ни мук, ни тягот. В том тебе зарок свой даю, Господь мой небесный! Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Осенив себя знамением и низко поклонившись, священник быстрым шагом вернулся к лагерю и решительно потребовал:

– Идите сюда, дети мои во Христе! Новые испытания предначертаны нам завтра, и встретить их надлежит со смирением христианским, с твердой верою и чистою душой! Так давайте помолимся вместе Вседержителю небесному, а потом приобщимся таинству отпущения грехов, ради спасения души вашей…

* * *

Казачка Елена появилась ниоткуда – из глубины лагеря, в котором ее сегодня никто ни разу не замечал. Присела рядом с Митаюки, старательно ровняющей края второго амулета, негромко сказала:

– Ныне сей пастырь казачий столь яр в вере своей, что пробить его защиту духовную не по силам ни единому шаману нашего народа. Я его так разожгла, что он сам кому хочешь душу испепелит и в гада земного переделает. Пока не успокоится, и сам выстоит, и прочих смертных рядом с собой от сглаза и порчи оборонит. Но ты, милое дитя, все же неподалеку от него держись и присматривай. Ибо от стараний истовых до глупости един шаг. Как бы он самоотверженностью своей все не испортил. Живой он, сама понимаешь, нам куда полезнее будет.

– А ты?

– А мне к святилищам сир-тя лучше не приближаться. Как бы не заметили, – ответила лжеказачка и указала тонким белым пальцем на амулет: – Прекрасная работа. Ты достойная носительница мудрости предков, дитя. Но все же нарисуй крест на оборотной стороне и носи им наружу. Так ты будешь нравиться дикарям намного больше.

Нине-пухуця отстранилась и как-то незаметно исчезла.

Митаюки, обдумав ее слова, дождалась конца молебна, после чего подошла к священнику и смиренно спросила:

– Дозволь глянуть, как правильный крест православный выглядит? Желаю такой же носить!

– Конечно, дитя мое! – обрадовался отец Амвросий, погладил ее по голове и позволил вдосталь налюбоваться своим тяжелым нагрудным крестом.

Именно такой за вечер и выжгла юная шаманка на своем амулете: один крест большой и еще один, маленький, у него внутри. Нарисовать раскаленным камушком на коже человеческую фигурку ей было не по силам.

* * *

День в дальнем приречном селении начался так же, как всегда. С рассветом все жители от мала до велика встретились у деревенского очага, дабы вознести молитву солнцам и мудрым предкам, что смогли создать такое чудо, после чего позавтракали. Ведь добывать дрова труд тяжелый, и потому разумнее готовить один ужин на всех на общем костре, нежели растаскивать пищу по домам и чумам. Подкрепившись, сир-тя разошлись. Пять девочек отправились в Дом Девичества познавать женские мудрости, четверо мальчишек пошли в мужской дом, готовиться в воины. Женщины разошлись кто к огороду, кто на реку, кто в лес за пряностями. Четверо взрослых воинов и старый мудрый Телейбе ушли в лес, в заросли березняка у болота. Там постоянно паслись спинокрылы, и каждые двадцать дней шаман выбирал одного, молодого и сочного, забирал его волю и уводил к поселку, где воины забивали и разделывали жертву.