– Потому что ты считаешь, что переполнен грехами. Как и все мы. Тем не менее всех нас простили. Надо только поверить в это. Возьми меня за руку и поверь.

Он склонил голову и уставился в землю, как будто не мог заставить себя посмотреть ей в глаза.

– Возьми меня за руку, – сказала она так тихо, что я еле расслышал.

Его рука медленно поднялась, словно давно умершая. Он снова вложил руку в ладонь сестры Ив и упал на колени перед ней. Он начал плакать, сильные рыдания сотрясали его тело. Она опустилась на колени и обняла его.

– Ты веришь? – спросила она самым утешительным голосом, который я когда-либо слышал.

– Я верю, сестра.

– Тогда позволь своей душе успокоиться.

Она подержала его в объятиях еще немного и наконец встала, и подняла его.

– Теперь иди с миром, брат мой.

Он не мог говорить. Просто кивнул и развернулся, и посмотрел на трех молодых людей, которые пришли с ним, так, что они отступили. Они вышли из шатра, и он следом.

Сестра Ив раскрыла объятия всем нам:

– Стол накрыт. Давайте возблагодарим Бога и разделим его дары.

Сбоку шатра откинули клапан, открыв длинный стол, на котором стояла пара больших дымящихся кастрюль, и до нас донесся божественный аромат куриного супа.

Той ночью я лежал на своем одеяле и опять не мог заснуть. Я слышал тихий плеск Миннесоты в камышах, растущих всего в нескольких ярдах на краю песочной отмели. Мы были достаточно близко к городу – его названия я еще не знал – и я иногда слышал, как ходовая часть грузовика грохотала, как металлические кости, когда он подпрыгивал по улицам. У реки древесные лягушки пели простую, убаюкивающую мелодию, но меня она совсем не усыпляла.

Я знал, почему не мог заснуть. Потому, что я понимал молодого пьяницу из исцеляющего крестового похода. Он верил, что в его сердце столько плохого, что оно никогда не сможет очиститься. Я был дважды убийцей. Если чья душа и была проклята, так это моя.

Потом я услышал голос ангела, такой тихий, что не был уверен, реален ли он. Я встал, поднялся на берег и пересек полосу деревьев и железнодорожные пути. Я стоял на краю луга, откуда был виден большой шатер. За ним раскинулся город, несколько огоньков еще горело тут и там среди холмов. Большинство автомобилей уехало, луг почти опустел. Мягкий свет освещал ткань шатра, не яркий поток света из множества электрических ламп, который мы видели ранее. Может, одна или две. Музыка теперь была тихой, а не торжественной. Только пианино и горн. И этот божественный голос.

Я пересек луг. Клапан шатра не был закрыт до конца, и я обнаружил, что если встану на колени, то смогу заглянуть внутрь.

Они стояли вокруг пианино на помосте: трубач, пианист и сестра Ив. Над ними горела единственная лампочка. На сестре Ив больше не было белого балахона, она была одета в ковбойскую рубашку на кнопках. Ее голубые джинсы были закатаны на щиколотках, и я видел, что на ногах у нее самые что ни на есть ковбойские сапоги. Они играли песню, которую я слышал по радио в доме у Коры Фрост, «Десять центов за танец». Грустная история о женщине, которая танцует с мужчинами за деньги, но отчаянно желает, чтобы кто-нибудь забрал ее. Ноты трубы были долгими, жалобными вздохами; ритм, который играл пианист, напоминалпогребальную песню, а сестра Ив пела, как будто ее душа умирала, и этот звук словно обращался ко мне.

Когда песня закончилась, они все рассмеялись, и трубач сказал:

– Иви, детка, тебе надо на Бродвей.

Он был высоким, с приглаженными черными волосами и тоненькими усиками на бледно-белой коже над верхней губой.

Сестра Ив достала из маленького серебряного портсигара сигарету, и трубач поднес ей зажигалку. Она выдохнула облачко дыма и сказала:

– Слишком занята, делая работу Бога, брат.

Она взяла стакан, стоявший рядом с ней на пианино, и сделала глоток.

– Что дальше? – спросил пианист. Он был худым, как коктейльная трубочка, с кожей цвета мелассы[27], и носил черную, лихо заломленную федору[28].

Сестра Ив затянулась, потом сложила губы буквой О и выдохнула два идеальных круга дыма.

– Я в восторге от Гершвина. Мне всегда нравилась «Притягательная».

Эту песню я знал, однако не знал, кто ее написал. Я ощущал тяжесть гармоники в кармане рубашки, и мои губы дернулись от желания. Когда пианист заиграл первые ноты, я ушел в темноту луга, сел, достал губную гармонику и начал играть вместе с ними. О, это было сладко, будто поесть после долгого голодания, но насыщало иначе, чем бесплатный суп и хлеб тем вечером. В каждую ноту я вкладывал свою глубинную тоску. Песня была о любви, но для меня она была о желании чего-то другого. Может, дома. Может, безопасности. Может, определенности. Мне было хорошо, иногда я представлял, что так себя чувствуешь во время молитвы, если ты по-настоящему веришь и вкладываешь в нее душу.

Мелодия закончилась, и я сидел в теплом свечении, порожденном сопричастностью к музыке. Клапан шатра поднялся. На освещенном фоне показался силуэт сестры Ив, неподвижно вглядывающейся в ночь.

Утро настало яркое и теплое, но мы все спали долго. Когда Альберт наконец выпутался из одеяла, он сказал:

– Нам надо спускаться на реку, уплыть подальше. Я все еще волнуюсь насчет Ночного Ястреба. Но сначала пойду посмотрю, получится ли достать еды с собой.

– Можем мы остаться еще на денечек? – спросила Эмми. – Суп вчера вечером был такой вкусный. И я бы хотела посмотреть город, Альберт.

– Все города одинаковые.

Получилось грубо, хотя не думаю, что он специально. Просто Альберт, решив что-то и думая, что это лучший вариант, становился словно большой валун, катящийся с горы, и помоги Бог тому, кто попадется ему на пути. Но он заметил обиженное личико Эмми и опустился перед ней на колени, чтобы оказаться лицом к лицу.

– Я не хочу, чтобы нас поймали, Эмми. А ты?

– Нет.

Уголки ее рта опустились, а нижняя губа слегка задрожала.

– Ты же не собираешься плакать?

– Наверно, – сказала она.

Альберт преувеличенно вздохнул и закатил глаза.

– Ладно. Ты можешь пойти в город, ненадолго, потом мы отплываем, хорошо?

– О да, – сказала она, и ее поведение моментально изменилось.

Эмоции Эмми всегда были настоящими и искренними, но я знал, что она провела Альберта. Не знаю, хорошо это или плохо, но я решил, что в сложившихся обстоятельствах это, скорее всего, неизбежно. Нельзя водиться с преступниками и самому не стать немного таким.