• Основания перестройки не были подготовлены должным образом; недостаточно проанализированы причины «застоя».

Однако другие предложения и критические замечания соответствовали более радикальной и эгалитарной концепции демократизации:

• Предложение Горбачева о совмещении функций первых секретарей партийных комитетов и глав Советов должно быть вынесено на всенародный референдум.

• Генеральный секретарь также должен избираться прямым тайным публичным голосованием.

• Руководители всех политических организаций должны иметь ограничение на срок полномочий в два срока на каждую должность и возрастное ограничение в 65 лет.

• Политбюро должно представлять отчеты о своей деятельности: биографии своих членов, сколько денег они зарабатывают, чем занимаются и т. д.

• Бюджет ЦК должен обсуждаться открыто.

• Коррупция и привилегии среди высшей номенклатуры недопустимы и являются нарушением «социальной справедливости»; доступ к ресурсам должен основываться на том принципе, что должностные лица партийного аппарата не должны быть исключением, когда все испытывают тяготы и лишения.

• Партийный аппарат слишком велик и силен; это может сорвать демократизацию. Сократить в 2–3 раза аппарат районных партийных организаций, в 6-10 раз – ЦК, ликвидировать различные отделы аппарата ЦК.

• Социализму не удалось «решить главные вопросы – накормить и одеть людей, развить сферу услуг, решить социальные проблемы».

Как бы то ни было, и Горбачев, и Ельцин предлагали в июне 1988 года радикальные демократические изменения, превосходящие все, что можно было услышать на партийных форумах с 1920-х годов. Советская доктрина при Брежневе оправдывала гегемонию КПСС, утверждая, что только партия способна объединять заинтересованные группы в обществе и предотвращать превращение социальной напряженности в «антагонистические противоречия». Эта доктрина гласила, что конкурентные выборы и многопартийная система не нужны, потому что только КПСС понимает интересы общества в мере, достаточной для посредничества в решении социальных конфликтов и их сдерживания. Нет необходимости расширять политические права масс, поскольку такие права необходимы только в системах, в которых возникают антагонистические противоречия между интересами «народа» и его правителей[177].

Когда Горбачев начал попытки введения новых механизмов внутрипартийной демократии (в 1987 году) и новых механизмов ответственности избираемых чиновников (в 1988 году), он вышел далеко за рамки прежних доктринальных ограничений. Так, теперь он утверждал, что партия в существующем виде не совсем приспособлена для сглаживания противоречий, надлежащего агрегирования и защиты общественных интересов, а не исключительно личных интересов класса чиновников. Следовательно, подлинная подотчетность «народу» требовала большего, чем просто декларируемые обязательства реагировать на потребности народа; требовалось, чтобы народу было дано право непосредственно налагать санкции на бездействующих чиновников или смещать их.

Эгалитарный популизм Ельцина в бытность его первым секретарем московского горкома привел его к пониманию антагонизма в отношениях между номенклатурой и населением. В то время он воспринимал номенклатуру как совокупность коррумпированных чиновников, нуждающихся в замене. Однако после 1987 года он все чаще стал понимать номенклатуру как системное явление: не как совокупность индивидов, а как набор правил. Это соответствовало тогдашним публичным заявлениям Горбачева. Но Ельцин двигался дальше и быстрее Горбачева в теоретической плоскости. Повышение им ставок стало одновременно свидетельством изменений в его убеждениях и актом политического соперничества, побуждавшего его разделять все более радикальные взгляды[178].

К июню 1988 года различие между Горбачевым и Ельциным состояло не в степени одобрения демократизации, а скорее в том, как каждый из них оценивал совместимость демократизации с сохранением «ведущей роли партии». Оба формально продолжали поддерживать желательность и необходимость этой роли. Но Ельцин все чаще давал понять, что партийный аппарат в его понимании находится в антагонистическом и непоправимом противоречии с общественными интересами. Принятие предложений Горбачева сделало бы партийных чиновников более ответственными перед электоратом; принятие предложений Ельцина, кроме этого, сделало бы повседневную работу партийного аппарата более открытой для общественного контроля и для недовольства общества. Таким образом, Ельцин был на один большой шаг ближе, чем Горбачев, к той позиции, согласно которой КПСС следовало упразднить, поскольку преобразованию она не подлежала.

После июня 1988 года, по мере того как демократы в Советах настаивали на дальнейшей радикализации реформ, Горбачев стал смиряться с давлением. До осени 1990 года он постепенно, и часто весьма неохотно, соглашался со все более радикальными требованиями – либо потому, что верил в радикализацию как самоцель, либо потому, что, по его расчетам, сопротивление обошлось бы дороже уступчивости. Он играл в политическую игру выборочного приспособления, пытаясь сдержать темп политической поляризации.

Ельцин, однако, играл в другую игру, используя газетные интервью и публичные выступления для борьбы с Горбачевым, постоянно перебивая его ставки в игре, где на кону стояла лояльность народа в процессе дальнейшей радикализации взглядов и представлений населения. Если бы публичные заявления Ельцина не повлияли на скорость поляризации, нам не пришлось было бы называть это перебиванием ставок; мы просто утверждаем, что он выбрал иной круг сторонников, чем Горбачев, в быстро поляризующемся электорате. При таких обстоятельствах поведение Ельцина лишь подстраивалось бы под уровень поляризации общества, а не влияло бы на нее. Чтобы окончательно решить этот вопрос, потребуется масштабное и тщательное изучение взаимодействия между поступками Ельцина и поведением общественных сил, но имеющиеся данные позволяют мне предположить, что Ельцин в 1988–1989 годах стал центром их внимания.

Безусловно, были силы радикальнее его. Но у основной части населения, которая в конце концов его поддержала, к 1988–1989 годам еще не развилось революционное сознание. Ельцин в понятной форме сформулировал для них то, что они чувствовали нутром. Он помог им объяснить точные причины их состояния. Он повысил их осознание того, что именно необходимо, чтобы положить конец их страданиям. И, что важно для человека, находящегося в центре внимания, своими последовательными политическими победами он показал, что мирные революционные изменения не только желательны и необходимы, но и возможны. Это отличало его от активистов некоторых общественных трибун, выдвигавших не менее радикальные предложения. Ельцин смог перебить ставки Горбачева, потому что делал это настойчиво и по всем внутренним вопросам без исключения[179], на многочисленных площадках и с явным намерением конкурировать с Горбачевым за лояльность населения (отрицал он таковое намерение или нет).

Мы уже были свидетелями того, как Ельцин победил Горбачева на транслировавшейся по телевидению конференции в июне 1988 года. Но эта конференция завершилась многочисленными речами, где Ельцина распекали за его инакомыслие, а руководство отклонило его просьбу о «прощении» партией. Из-за всего этого он впал в длительное уныние [Aron 2000: 249]. Тем не менее усвоивший уроки партийной конференции и поддержанный потоком сочувствующих писем и телеграмм Ельцин решил баллотироваться в новый парламент, Съезд народных депутатов, выборы в который должны были состояться в марте 1989 года. Интеллектуальные и эмоциональные травмы, которые он