Клюев, с которым у нас были дружеские отношения, добавил:

– Наше времечко пришло.

Не понимая, в чем дело, я взглянул на Есенина, стоявшего в стороне. Он подошел и стал около меня. Глаза его щурились и улыбались. Однако он не останавливал ни Клюева, ни Орешина, ни злобно одобрявшего их нападки Клычкова. Он только незаметно для них просунул свою руку в карман моей шубы и крепко сжал мои пальцы, продолжая хитро улыбаться.

Мы простояли несколько секунд, потоптавшись на месте, и молча разошлись в разные стороны.

Через несколько дней я встретил Есенина одного и спросил, что означал тот „маскарад“, как я мысленно окрестил недавнюю встречу. Есенин махнул рукой и засмеялся.

– А ты испугался?

– Да испугался, но только за тебя!

Есенин лукаво улыбнулся.

– Ишь как поворачиваешь дело.

– Тут нечего поворачивать, – ответил я. – Меня испугало то, что тебя как будто подменили.

– Не обращай внимания. Это все Клюев. Он внушил нам, что теперь настало «крестьянское царство» и что с дворянчиками нам не по пути. Видишь ли, это он всех городских поэтов называет дворянчиками.

– Уж не мнит ли он себя новым Пугачевым?

– Кто его знает, у него все так перекручено, что сам черт ногу сломит…»

Однако вскоре «народные поэты» поняли, что сейчас не время шататься по улицам. И вот уже Иванов-Разумник пишет Андрею Белому: «Кланяются Вам Клюев и Есенин. Оба – в восторге, работают, пишут, выступают на митингах». Сам же Есенин в автобиографии (1923 г.) вспоминает, что в дни революции «работал с эсерами не как партийный, а как поэт. При расколе партии пошел с левой группой, в октябре был в их боевой дружине».

В мае 1917 года Есенин публикует в газете «Дело народа» поэму «Товарищ», посвященную жертвам Февральской революции.

Среди погибших за революцию оказывается и… Иисус Христос.

«Товарищ» написан за полгода до «Двенадцати» Блока. Но, собственно, присутствие в Евангелии революционных идей, связь изначального христианского движения с противостоянием «старому миру» (воплощенному в Римской империи), образ Христа-революционера в Серебряном веке ни для кого не были сюрпризом.

Выступления на митингах и в клубах продолжаются и после октября 1917 года, 22 ноября поэт устраивает авторский вечер в зале Тенишевского училища, 3 декабря объявлено о его выступлении на утреннике в пользу Петроградской организации социалистов-революционеров, 14 декабря – на вечере памяти декабристов, 24 декабря – на литературно-музыкальных вечерах, организованных партией левых эсеров; тогда же, в декабре, Есенин участвует в концерте-митинге на заводе Речкина.

В автобиографии Есенин пишет: «Вместе с советской властью покинул Петроград. В Москве 18 года встретился с Мариенгофом, Шершеневичем и Ивневым. Назревшая потребность в проведении в жизнь силы образа натолкнула нас на необходимость опубликования манифеста имажинистов. Мы были зачинателями новой полосы в эре искусства, и нам пришлось долго воевать. Во время нашей войны мы переименовывали улицы в свои имена и раскрасили Страстной монастырь в слова своих стихов».

Новая компания гораздо образованнее прежней, она не стремится «опроститься», говорить «голосом лампадного масла». И речь Есенина стремительно усложняется – это уже не просторечье и не подражание ему. Тексты насыщаются неологизмами: «озлатонивить», «златоклыкий», «выржавленный», «среброзлачный», «незакатный», «озлащали», «прокогтялось», «снежнорогие», «власозвездную», «прокопытю», «тонкоклювый». Потом эти словесные находки превратятся в яркие неожиданно точные сравнения и необычные метафорами:

И вот Есенин уже пишет Иванову-Разумнику: «Клюев, за исключением „Избяных песен“, которые я ценю и признаю, за последнее время сделался моим врагом». В других письмах, он отзывается о бывшем друге еще более яростно: «А Клюев, дорогой мой, – бестия. Хитрый, как лисица, и все это, знаешь, так: под себя, под себя. Слава богу, что бодливой корове рога не даются. Поползновения-то он в себе таит большие, а силенки-то мало. Очень похож на свои стихи, такой же корявый, неряшливый, простой по виду, а внутри – черт»; «Потом брось ты петь эту стилизованную клюевскую Русь с ее несуществующим Китежом и глупыми старухами, не такие мы, как это все выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Все это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки? Пусть уж нюхает Клюев, ему это к лицу, потому что от него самого попахивает, а тебе нет».