Скоро Есенин познакомился с Николаем Клюевым, а потом и с другими – Сергеем Клычковым, Петром Орешиным, Демьяном Бедным, и понял, что не стоит раньше времени менять лапти на модные ботинки, что на своей «неотесанности» можно сыграть. Что именно она может стать его пропуском в литературный бомонд.

Однажды вечером в поселке Куоккала под Петербургом на даче художника Ильи Ефимовича Репина собирались гости. Синеглазый, золотоволосый юноша в крестьянской косоворотке, бархатных шароварах и в сапогах читал свои стихи.

Позже гости поинтересовались у хозяина, как ему понравилось выступление молодого поэта.

– Бог его знает, – сказал Репин сухо. – Может быть, и хорошо, но я что-то не усвоил. Сложно, молодой человек.

Парадокс здесь заключается в том, что Репин вовсе не аристократ голубых кровей или профессорский сын, свысока смотревший на деревенского выскочку. Он родился в городе Чугуеве, недалеко от Харькова, его отец военный поселенец, то есть Репин происходил примерно из той же социальной среды, что и Есенин, и, по отзывам современников, никогда не был снобом. Откуда же такое явное недоверие и отторжение?

А вот другой отзыв, человека с совсем другим характером, но тоже выходца из бедных слоев населения Российской империи, отличавшегося к тому же подчеркнутым демократизмом, – Владимира Владимировича Маяковского:

«Есенина я знал давно – лет десять, двенадцать. В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.

Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одёжи:

– Это что же, для рекламы?

Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло.

Что-то вроде:

– Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…

Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны.

Но малый он был как будто смешной и милый.

Уходя, я сказал ему на всякий случай:

– Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!

Есенин возражал с убежденной горячностью»[58].

Что же это были за стихи, которые Репину казались заумными, а Маяковскому «простыми и спокойными»? Ни тот, ни другой не вспоминают каких-то конкретных названий.

Но вот одно из стихотворений Есенина, написанное в 1914 году, которое он часто читал на своих выступлениях:

В академическом собрании сочинений Есенина, в комментариях к этим строкам читаем: «Стихотворение быстро приобрело известность в литературных кругах и расценивалось как своего рода „визитная карточка“ Есенина».

Хотя общий сюжет стихотворения понятен, в деталях без словаря не разобраться. Из него мы узнаем, что «драчены», или «дрочены», – это блюдо вроде омлета или блинов, из яиц, молока, с добавлением муки или тертого картофеля, крупы или икры. «Дежка» – уменьшительная форма от «дежа» – деревянная кадушка, печурка – углубления в боковой части русской печи, «попелицы» – пепел, «махотка» – глиняная кринка для молока, «скатые» означает «пологие» и т. д. Все эти слова диалектные, их употребляли крестьяне рязанской области, а для интеллектуалов из столичных городов они звучали необычно и остро, будоражили воображение.

Поэтесса Зоя Бухарова, дочь дипломата, учившаяся в Павловском институте в Петербурге, писала в обозрении для газеты «Петербургские ведомости»: «Стихи его очаровывают, прежде всего, своею непосредственностью; они идут прямо от земли, дышат полем, хлебом и даже более прозаическими предметами крестьянского обихода… Вот поистине новые слова, новые темы, новые картины!.. И как недалеко надо ходить за ними!.. В каждой губернии целое изобилие своих местных выражений, несравненно более точных, красочных и метких, чем пошлые вычурные словообразования Игоря Северянина, Маяковского и их присных». Интересно, что она противопоставляет Есенина футуристу Маяковскому, скорее всего, даже не зная об их столкновении.

Похожую оценку этим стихам давал критик П.Н. Сакулин в журнале «Вестник Европы». Он писал: «Мила, бесконечно мила поэту-крестьянину деревенская хата, где „пахнет рыхлыми драченами, у порога в дежке квас, над печурками точеными тараканы лезут в паз“. Он превращает в золото поэзии все – и сажу над заслонками, и кота, который крадется к парному молоку, и кур, беспокойно квохчущих над оглоблями сохи, и петухов, которые запевают „обедню стройную“, и кудлатых щенков, забравшихся в хомуты. Поэзия разлита всюду. Умей только ощущать ее».

А будущий покровитель и учитель жизни Есенина – Клюев, еще до личного знакомства с ним, писал, предостерегая: «Твоими рыхлыми драченами объелись все поэты, но ведь должно быть тебе понятно, что это после ананасов в шампанском. Я не верю в ласки поэтов-книжников… Быть в траве зеленым и на камне серым – вот наша с тобой программа, чтобы не погибнуть. Знай, свет мой, что лавры Игоря Северянина никогда не дадут нам удовлетворения и радости твердой…».

Люди простодушные, искренне радовались появлению «рыхлых драчен» в литературном пространстве. Люди более искушенные и циничные отпускали по поводу крестьянских поэтов язвительные замечания. Зинаида Гиппиус, бывшая на заседании Религиозно-философского общества, где в числе прочих выступали Клюев и Есенин, позже записала в дневнике: «Особенно же противен был, вне программы, неожиданно прочтенный патриото-русопятский „псалом“ Клюева. Клюев – поэт в армяке (не без таланта), давно путавшийся с Блоком, потом валандавшийся даже в кабаре „Бродячей Собаки“ (там он ходил в пиджачной паре), но с войны особенно вверзившийся в „пейзанизм“. Жирная, лоснящаяся физиономия. Округлый, трубкой. Хлыст. За ним ходит „архангел“ в валенках {вероятно, Гиппиус имела в виду Есенина. – Е. П.}. Бедная Россия. Да опомнись же!».