Услышав о расписках, Кампан забеспокоилась. Возможно, она вспомнила, как в 1777 году ловкая интриганка Каюе де Вилле втерлась в доверие к ее величеству и, подделывая ее почерк, получала деньги по подложным запискам, сумев поживиться за счет не только казны, но и придворных поставщиков. И только когда мошенница замахнулась на сумму в 200 тысяч ливров, которую королева якобы пожелала занять у откупщика Беранже, откупщик отправился наводить справки к королю. Подлог раскрыли, а дело постарались поскорее замять, отправив авантюристку сначала в Бастилию, а потом в отдаленный монастырь, где она вскоре скончалась. Кто на этот раз подделал почерк ее величества?

Вокруг королевы постоянно вращались алчные и беспардонные личности, наделенные талантом превращать ее благосклонность в деньги. Одни — как семейство Полиньяк — обирали казну открыто, другие — как чета Гупиль — путем подлога и махинаций. Полицейский инспектор Гупиль, в обязанности которого входило отслеживать тиражи запрещенной литературы, обнаружив очередное клеветническое издание, направленное против королевы, через жену свою, исполнявшую при ее величестве обязанности чтицы, извещал Марию Антуанетту о находке, а после уничтожения тиража получал особое королевское вознаграждение. А потом обнаружилось, что инспектор Гупиль сам сочинял памфлеты, сам печатал и сам же находил. Разумеется, мошеннические проделки парочки постарались скрыть, но слухи о растратах упорно просачивались за пределы дворца, поэтому в глазах общества афера с ожерельем была не первым, а всего лишь очередным подтверждением расточительности двора. Виновной во всех случаях считали королеву: если бы она не тратила так много и с такой легкостью, кто бы стал верить каждому клочку бумаги с ее подписью?

Чувствуя, что на свет вот-вот всплывет очередная нехорошая история, встревоженная Кампан посоветовала Бемеру обратиться к Бретейлю. Воспользовавшись советом, Бемер отправился к Бретейлю, рассказал ему о продаже ожерелья и как бы между прочим сообщил, что посредницей между ювелирами, Роганом и королевой выступала некая графиня де Ла Мотт-Валуа из ее близкого окружения. Также ювелир известил о своем разговоре с Кампан кардинала. Узнав, что королева ожерелья не получила, кардинал растерялся. Поистине безграничное легкомыслие (отмеченное всеми свидетелями на процессе), проявленное Роганом в истории с ожерельем, завело его в тупик. Отпрыск знатнейшего дома Франции[19], сызмальства почитавший себя выше других, кардинал искренне не понимал, почему королева отказывала ему в расположении. Ведь с общепринятой точки зрения он обладал всеми качествами, необходимыми и для фаворита, и для министра. Поэтому, когда Ла Мотт бросила ему наживку, пообещав помирить с королевой (что он расценил как восстановление справедливости), он проглотил ее моментально. А в ожидании выстроил вокруг себя воображаемый мир, в стенах которого сообщение Бемера пробило невосстановимую брешь.

Тем временем Ла Мотт пошла ва-банк и заявила ювелирам, что подпись королевы подделана, а следовательно, Мария Антуанетта платить не собирается. Впрочем, кардинал богат и сам в состоянии выкупить ожерелье. Расчет авантюристки строился на уверенности, что Роган не захочет скандала и заплатит, а значит, история тихо канет в Лету. Но она просчиталась: как бы ни хотел кардинал угодить королеве, денег он найти не смог. Калиостро, пообещав сотворить необходимое количество золота, потребовал сроку два месяца, а его банкир и любимый адепт Сент-Джеймс в ссуде (запрошенной от имени королевы) в 700 тысяч ливров отказал. Как и еврей-ростовщик Серфбер, у которого Роган пытался занять 200 тысяч ливров. Более того, когда Бретейль стал окольными путями выяснять обстоятельства дела, Сент-Джеймс рассказал ему о просьбе кардинала.

Неожиданно королева спросила Кампан, удалось ли ей выяснить, что, собственно, хотел от нее королевский ювелир, и та рассказала все, что узнала. Разгневанная Мария Антуанетта вызвала к себе Бретейля, и тот дополнил рассказ Кампан, сообщив, что у Бемера якобы имеется расписка королевы, в которой она обязуется в три приема выплатить всю сумму. Подле каждой даты выплаты стояло слово «одобрено», а в конце подпись: «Мария Антуанетта Французская». Но Мария Антуанетта была не «Французской», а «Австрийской» принцессой и вдобавок, как положено государыне, подписывалась только именем, данным ей при крещении. Подпись явно была подделана! Королева потребовала сообщить обо всем королю, дабы тот примерно наказал кардинала: она, как и Бретейль, была уверена, что кардинал самым наглым образом воспользовался ее именем, чтобы обогатиться, а заодно и опорочить ее. Не в силах сдержать возмущения, Мария Антуанетта ворвалась к королю и принялась по-женски бессвязно жаловаться на негодяя кардинала. Людовик, с каждым ребенком относившийся к супруге все более трогательно и прощавший ей буквально все, почувствовал себя едва ли не более оскорбленным, чем королева, и велел немедленно арестовать Рогана. Посвященный в историю Верженн уговаривал короля сделать все по-тихому, чтобы «не выносить сор из Версаля». Но импульсивная королева, не думая, что огласка повредит прежде всего ей, идет на поводу у обуявшего ее гнева и требует незамедлительно наказать тщеславного мошенника.

* * *

Когда кардинала арестовывали, ему удалось незаметно набросать пару слов своему верному секретарю аббату Жоржелю и передать записку проходившему мимо версальскому лакею, велев как можно скорее отвезти ее в кардинальский дворец. Когда к кардиналу нагрянули с обыском, все бумаги, способные его скомпрометировать, были уничтожены. Многие полагали, что среди них находились и пресловутые письма королевы, и недоумевали: зачем он уничтожил доказательства собственной невиновности? Однако именно этот поступок доказывает отсутствие в действиях кардинала злого умысла: пылкий обожатель королевы не мог поступить неблагородно по отношению к предмету своего поклонения.

В кабинете король с порога спросил Рогана, приобрел ли тот бриллиантовое ожерелье у Бемера. «Да, сир, — не задумываясь ответил Роган, — и передал его для вручения ее величеству». «И кому вы его передали?» — спросил изумленный Людовик. «Графине де Ла Мотт-Валуа», — ответил кардинал и добавил, что с радостью оказал ее величеству сию услугу, тем более что королева письменно просила его выступить посредником в приобретении ожерелья. Слова Рогана звучали настолько искренне, что министры насторожились: дело приобретало неожиданный оборот. Кажется, Роган действительно не присваивал себе ожерелья. Но Мария Антуанетта услышала в ответах кардинала лишь очередное оскорбление. Как он мог подумать, что она обратилась к нему с просьбой?! Да она ни разу не посмотрела на него! Кардинал оправдывался: он всего лишь желал угодить ее величеству, а его, судя по всему, обманули. И он предъявил записку, адресованную Жанне де Ла Мотт, в которой ее величество поручала ему приобрести ожерелье. Под запиской стояла подпись: «Мария Антуанетта Французская». Людовик, волновавшийся все больше, перешел на крик: «Вы что, не знали, как подписывается королева? Как вы, Роган, могли поддаться на такую грубую подделку?» И тут же устыдился своей гневной вспышки.

Разгорелся спор. Королева кричала, требуя примерно наказать кардинала, а король, хотя и считал Рогана виновным, успокаивал супругу, желая кулуарно, без шума, уладить дело. Верженн советовал заключить кардинала в отдаленную крепость, а еще лучше — чтобы не ссориться с церковью и влиятельными представителями клана — отправить в отдаленную епархию. Мария Антуанетта настаивала на публичном осуждении. Не смея ослушаться супруги, король предоставил кардиналу выбор: королевский суд или суд парламентский. Желая публично оправдаться и восстановить свое доброе имя, кардинал выбрал парламент. Потом, помолчав, добавил: не надеясь убедить его величество, что вина его состоит только в том, что он оказался жертвой обмана, он не дерзает просить короля судить его королевским судом. Людовик на мировую не пошел, ибо все еще считал парламент послушным королевской воле, хотя тот давно уже пребывал в оппозиции двору. Отдавая дело в парламентский суд (ни король, ни королева не сомневались, что этот суд вынесет кардиналу обвинительный приговор), король стремился избежать бурных сцен, неизбежно ожидавших его, если бы он попытался замять эту неприятную историю: подстрекаемая Бретейлем, Мария Антуанетта жаждала мести. Она была уверена, что все закончится быстро и к посрамлению кардинала. «Кардинал воспользовался моим именем как последний негодяй и фальшивомонетчик. Король великодушно предоставил ему выбор быть судимым парламентом или признать свою вину и положиться на милость короля. Он выбрал первое. Говорят, он в этом раскается. Я очень рада, что теперь мы долго не услышим об этом ужасе, ибо дело его будет рассматриваться не раньше декабря», — написала она брату.