Полной ясности в деле об ожерелье до сих пор нет и, наверное, уже никогда не будет — слишком многими противоречивыми слухами оно обросло. Почему кардиналу позволили сжечь бумаги? Куда делись письменные показания королевы и поддельное соглашение о покупке бриллиантов? Почему в письме Иосифу Мария Антуанетта отказалась сообщать подробности дела, в частности рассказывать о свидании в Версале, заявив, что барон де Бретейль все расскажет ему при личной встрече? Однако политическую роль процесс сыграл: авторитет монархии упал как никогда низко.

Когда Ла Мотт повели на эшафот, чтобы подвергнуть наказанию, она так кричала и вырывалась, что вместо плеча одно клеймо палач поставил ей на грудь. А потом в Сальпетриер к несчастной жертве королевского произвола, каковой после понесенного наказания предстала в глазах общества Ла Мотт, потянулся ручеек знатных дам с подношениями: посещение авантюристки вошло в моду. Теперь самозваная графиня утверждала, что все участники процесса лгали, выгораживая королеву. Говорят, интриганку посетила даже принцесса де Ламбаль (не по поручению ли Марии Антуанетты?). Бросая вызов Версалю, придворные дамы ездили в тюрьму к узнице, тем самым давая понять, что только недосягаемое положение избавило Марию Антуанетту от осуждения. Дыма без огня не бывает. Через год Жанна де Ла Мотт бежала — то ли соблазнила сторожа, то ли с помощью одной из знатных посетительниц. Одно время даже ходил слух, что побег устроила сама королева, ибо, являясь сообщницей Ла Мотт, хотела отблагодарить ее за то, что она не выдала ее на суде. Но если королева закрыла глаза на бегство авантюристки, то исключительно по доброте сердечной: она никогда и никому не мстила. «Я непременно восторжествую над своими обидчиками, утроив те добрые дела, что я всегда старалась творить. Им легче оскорбить меня, нежели заставить меня мстить им», — писала королева любимой подруге Полиньяк.

Благополучно добравшись до Англии, Ла Мотт начала писать мемуары, поливая в них грязью Марию Антуанетту, дабы закрепить у читателей образ похотливой королевы, обкрадывающей своих подданных. Вскоре после бегства Ла Мотт в Лондон отбыла Диана де Полиньяк — как говорят, с секретным поручением выкупить тираж мемуаров или уничтожить его. Но ни ей, ни обаятельному Безанвалю, отправившемуся вслед за ней в английскую столицу, не удалось предотвратить появление опуса Ла Мотт. Авантюристка без колебаний взяла деньги — 200 тысяч ливров и издала свои записки. «Оправдательные записки графини де Валуа де Ла Мотт, написанные ею самой» («Mémoires justificatifs de la comtesse de Valois de La Motte, écrits par elle») вышли в свет в 1788 году. В приложении автор поместила якобы сохранившуюся у нее переписку королевы с кардиналом, о которой она заявила на суде. Тогда эта лишняя капля в море недовольства двором и королевой большой роли не сыграла: монархия стремительно скатывалась в пропасть. Реальная угроза возникла после падения Бастилии, когда Ла Мотт под предлогом восстановления справедливости наводнила Париж вторым изданием своих «Мемуаров», приложением к которым стали многочисленные памфлеты: «Беседа мадам де Полиньяк с мадам де Ла Мотт», «Рассказ о жизни Марии Антуанетты»… Один из стихотворных памфлетных образчиков назывался «Разоблаченная королева»:

Чем хлеще стишки, тем больше шансов у них было понравиться толпе. А 5—6 октября, когда возбужденная толпа парижанок явилась в Версаль, любое брошенное вслух обвинение могло стоить королеве жизни.

Неясно, приезжала ли Ла Мотт во французскую столицу сама или распространяла свой пасквиль через супруга, обосновавшегося во Франции после 14 июля. Вернуться Николя Ла Мотт пытался еще до окончания процесса и даже просил у короля охранную грамоту, посулив сделать сенсационные разоблачения и отдать остатки алмазов. Но Людовик посчитал приезд «этого отвратительного субъекта» «бесполезным», а об алмазах даже слышать не захотел. «Сей предмет нам чужд», — ответил он. Скончался Николя Ла Мотт в Париже в 1831 году, а супруга его — в 1791-м: спасаясь от кредиторов, она выбросилась из окна в Темзу и утонула. О кончине ее существует немало версий, но вряд ли стоит их здесь упоминать. Для королевы призрак Жанны де Ла Мотт возникнет еще один раз — 14 октября 1793 года, когда председатель революционного трибунала неожиданно спросит ее: «Знали ли вы женщину по имени Ла Мотт?» «Я ее никогда не видела», — ответит Мария Антуанетта. «А разве не она явилась вашей жертвой в знаменитом деле об ожерелье?» — «Не знаю, я не была с ней знакома». — «Вы настаиваете, что не знали ее?» — «Я не настаиваю, я просто говорю так, как есть на самом деле». Как отмечал Кампардон, ложь мадам де Ла Мотт мало кого ввела в заблуждение и большая часть общества именно в ней видела настоящую и единственную виновницу пропажи ожерелья.

* * *

Катастрофические последствия дела об ожерелье предопределили гласность, утверждавшаяся в европейской практике как форма политической борьбы, и открытое сопротивление парламентов королевской власти. Взяв на вооружение воинствующую безнравственность, памфлетисты яростно расшатывали устои многовековой монархии. Запутанная история об исчезновении драгоценного украшения предоставляла безграничные возможности для клеветнических измышлений, тем более что многие авторы пасквилей были уверены в своей безнаказанности, ибо исполняли заказ придворной партии орлеанистов, мечтавшей на мутной волне кризиса сменить династию. Недаром у многих памфлетов местом издания был указан Пале-Рояль. Ради собственного возвышения герцог Филипп Орлеанский примкнет к монтаньярам и, взяв себе фамилию Эгалите (Равенство), проголосует за смерть своего родственника, короля Людовика XVI. Но революции не будет дела до династических притязаний: 6 ноября 1793 года гражданин Эгалите сложит голову на гильотине.

* * *

Узнав о вердикте парламентского суда, королева заперлась у себя в кабинете и горько зарыдала; наплакавшись вволю, она, обуреваемая щемящим чувством несправедливости, бросилась к мадам Кампан. «Ах, пожалейте меня! Интриганку, что хотела меня погубить и на этом разбогатеть, злонамеренно воспользовавшись моим именем, только что оправдали!» Кампан принялась ее утешать; когда королева немного успокоилась, в ней снова проснулась надменность Габсбургов. «Впрочем, приношу вам свои соболезнования как француженке. Ведь если даже я не смогла найти беспристрастных судей, чтобы смыть пятно со своего доброго имени, то на что можете надеяться вы, если вам придется отстаивать в суде свои права и свою честь?» И вновь слезы душили королеву… «Приходите поплакать вместе со мной, дорогая Полиньяк, приходите утешить мою душу, — писала она подруге. — Приговор суда стал для меня неслыханным оскорблением. Я беспрестанно плачу от горя и отчаяния. Приходите, душа моя…»

Королева вновь была беременна, и подавленное настроение не могло не сказаться на состоянии ее здоровья. Забеременев где-то около даты своего рождения, она не сразу поверила, что ждет еще одного ребенка: толком не оправившись после последних родов, она поначалу думала, что просто занемогла. Столь желаемые в начале супружества беременности, похоже, начинали ее тяготить, тем более что рождение каждого ребенка вызывало очередную волну пересудов. В угнетенном состоянии пребывал также и Людовик, начинавший понимать, какую непоправимую ошибку он совершил: ссылка кардинала, вызвавшая возмущение клана Роганов, не могла ни удовлетворить Марию Антуанетту, ни восстановить ее репутацию в глазах французов. Тяжело переживая поражение и, возможно, чувствуя себя виноватым, что не сумел подчинить себе парламент, Людовик избегал общения с королевой. Не исключено, что именно поэтому он уехал — отправился с недельной (с 21 по 29 июня) инспекционной поездкой в Нормандию, в порт Шербур. Всегда любивший море, корабли и морские карты, он десять лет назад, ввиду предстоящей войны с Англией, приказал построить в Шербуре новую военно-морскую базу. Прибыв в порт, он посетил несколько военных кораблей, понаблюдал за разыгранным специально для него морским сражением, вышел в открытое море и дошел почти до берегов Англии. Наконец-то он чувствовал себя в своей стихии! Он со знанием дела расспрашивал и инженеров, и матросов, с нескрываемым удовольствием обсуждал технические подробности кораблестроения и фортификации. Бодрый, обветренный и загорелый, он возвратился в Версаль, где королева буквально не узнала его, настолько свободно и раскованно он себя вел. В те дни Мерси писал Иосифу: «Мне приятно видеть царящее между королевой и королем согласие. Узнав, что король отправился в путешествие, я обрадовался, а теперь рад его возвращению. Мне бы очень хотелось, чтобы в следующий раз вместе с ним поехала королева — дабы хотя бы ненадолго отдалиться от этих Полиньяков».