Послушно, как ребенок, Фаберже прошел за супругой в гостиную и обессиленно упал в кресло.

– О, Карл! – застонала Августа, опускаясь перед ним на колени. – Мне так страшно! Зачем ты забрал деньги из английских банков?! Отчего мы не уезжаем? Бежать, Карл, нам надо бежать. Ради нас, ради наших детей. В России чума, и больше ничего уже для нас не будет. Ты это понимаешь?

Карл погладил вздрагивающие плечи жены, коснулся волос. Машинально отметил, что ее заколотые на затылке локоны стали уже совсем седыми.

– Успокойся, пожалуйста, – расстроенно прошептал он. – Все уладится. Деньги из английских банков я перевел в Россию, потому что государь просил всех так сделать в трудный для Отечества час.

Худенькое тело жены затряслось от рыданий.

– Государь?! Где он, твой государь? Он предал нас, он отрекся! Уедем же! Скорее!

– Успокойся, – повторял Карл, растерянно оглядывая опустевшую гостиную. Часы, каминные украшения, золотые статуэтки – все пришлось спрятать от шнырявших по Петрограду этих. – Успокойся, не плачь.

Он неумело утешал Августу и себя одновременно успокаивал тоже.

Государь не предатель, не изменник. Он искренне хотел добра своему народу. Реформы Столыпина позволили вольно вздохнуть крестьянству. И для рабочих многое делалось: сократился рабочий день, повысили жалованье. Император позволил земства, разрешил создание Государственной думы. Во всех составах которой, конечно, творился полный бардак, и изначально было ясно, что порядка не будет. Но дозволил же… А еще забывал о своих интересах, о своих родственных отношениях, когда дело касалось интересов Отечества. Только император ведал, чего ему стоило воевать со свояком, но он не мог не выступить против Германии, потому что крушение Сербии стало бы крушением Империи. Ни один государь так не боролся за Отечество! Император сам отбыл в ставку, взяв на себя командование армией. Императрица с дочерьми помогали раненым. А народ… Он не безмолвствовал, он жаждал царской крови. Откуда в нем столько злобы и ненависти? И откуда появились эти? Были кадеты – кстати, по соседству, можно сказать, господин Набоков[42]собирал их в квартире на Большой Морской, 47. Были монархисты, эсеры, да кто угодно. Но откуда появились эти?

– Карл, сколько тебе лет? – перебила его жена.

Изумленный, он посмотрел на ее лицо с лихорадочно горящими заплаканными глазами. Отметил – как странно… – множество морщин на лбу, подле губ. Неожиданно глубокие морщины. А ведь они с Августой ровесники, выходит, он уже не молод и его лицо в морщинах тоже?

После всех этих размышлений Фаберже осторожно уточнил:

– А что? При чем тут возраст?

– Ты даже не помнишь! Ведь не помнишь? Тебе 72 года, Карл!

– М-да… И давно?

– О, господи боже мой! Карл! Я ведь много раз говорила тебе, что ты плохо понимаешь, что происходит вокруг тебя. Ты все путаешь! Помнишь, как тебя потрясло убийство Столыпина! А скольких министров до него убили! Ах, ты не понимаешь, откуда взялись большевики! Да давно все это зрело. Государю нужно было жестко расправиться с революцией в самом начале. А он все яйцами от Фаберже любовался, с детьми гулял да на балы ездил! Все теперь уж кончено! Это чума, Карл, эпидемия. Коли мы останемся в России, мы погибнем!

Августа права: он все путает, многое не замечает.

И вот уже целых 72 года. Как прошли они? Что сделано за это время?

Откинувшись в кресле, Карл закрыл глаза. Чудесные императорские яйца одно за другим потянулись сверкающей вереницей.

Какое счастье было – рисовать их эскизы. И как хотелось, чтобы подарки эти стали гордостью династии Романовых, передавались из поколения в поколение, восхищали, удивляли.

Но нет больше династии. Некому передавать, восхищаться некому.

Закрыты отделения фирмы, не работают мастерские. Подмастерья с винтовками маршируют по городу, поют революционные песни, пытались даже ограбить и магазин на Большой Морской.

Все кончено. Все было напрасно. Никаких результатов мучительного труда, ничего, ничего…

Вот – Карл покосился на составленные в углу чемоданы – все, что у них осталось. Кое-какой инструмент, готовые изделия, незавершенные вещи. Да еще немного материалов: золота, серебра, камней.

Камни прекрасны: прозрачные алмазы, сверкающие изумруды, игривые рубины. Они постоянны. Никогда камень не изменит ни цвета своего, ни блеска, ни преломления и твердости. Красота и постоянство завораживают. Вся жизнь, выходит, была зачарованной сказкой. А настоящей жизни, получается, не было?

Внезапно по телу Карлу пробежала теплая ласкающая волна. И громом грянула мысль: «Матильда. Я же, наверное, любил ее? Люблю и теперь, конечно же! Восторг от глаз ее, и тяга к ней, и эти волны жаркие, от макушки до пяток. Старался не пропускать ни одного спектакля. Спешил. И вот почему была радость, когда заказывали у нас для нее подарки. Люблю всем сердцем. Всей душой люблю. Конечно. И радовался, и старался. Не понимал, что происходит. А все просто. Любовь, люблю…»

Странные непривычные слова, произнесенные про себя много раз, доставляли неимоверное блаженство. Но вслед за ним в мысли ворвалась острая тревога.

Матильда в Петрограде? Удалось ли ей сохранить ее дом? Как живет она посреди творящейся везде и всюду вакханалии?

Осторожно подняв с пола задремавшую Августу, Фаберже перенес ее на диван. Подошел к стоящим в углу гостиной чемоданам, достал шкатулку из карельской березы. Потом долго-долго смотрел сквозь горный хрусталь на кружащуюся балерину.

«Это ее яйцо, для нее оно делалось, – подумал он, любуясь своей работой. – Я слишком поздно понял все, теперь уж не изменить ничего. Но этот подарок надобно ей передать. Мне хочется, чтобы Матильда его увидела. И, может, он нужен ей сейчас, как никогда прежде…»

– Карл, – сквозь сон пробормотала жена. – Уедем, бежим, куда угодно!

Послушать Августу? Наверное, не стоит. Ведь все-таки в их доме на Большой Морской теперь находится и швейцарское посольство. Это гарантия от того, что большевики не устроят здесь погром, посольства не трогают даже эти. А потом беспорядки закончатся. Должны закончиться!

…Тем же вечером посол стал спешно собирать вещи. И посоветовал Карлу Густавовичу сделать то же самое, так как появились точнейшие сведения: революционеры намереваются разгромить дом на Большой Морской. Решено было вместе перебраться в норвежскую миссию. Но через день ворвались и туда…

Уже не больно от того, что прекраснейшие вещи, даже яйцо для Матильды, находятся в чужих грязных руках. Исчезли и все тревоги за будущее, за семью, за тот же кусок хлеба. Одна только мысль все вертелась в голове Карла Фаберже: «Все кончено. Скоро я умру…»[43]