Николас направился вглубь, откинул тяжелые бархатные шторы и накинул толстые витые шнуры на позолоченные крючки, после чего распахнул окно. В комнату ворвались свет и свежий весенний воздух. Николас глубоко вздохнул, повернулся и…

По комнате пронесся стон.

Николас и Розалинда оцепенели.

— Простите. Я забыл сказать, — извинился Питер, входя в комнату, — что он, похоже, терпеть, не может свет. Возможно, если долго пролежать в могиле, привыкаешь к темноте. Подождите немного и увидите, как шторы снова сомкнутся.

Николас не сводил взгляда с любимого дедовского кресла, совершенно пустого и стоявшего у камина.

— Вы видели его, Питер? — бросил он, не оборачиваясь.

— Не видел.

— Спасибо. А теперь оставьте нас.

— Э-э… вы уверены, милорд? Я беспокоюсь за ее светлость…

— Ее светлость вполне способна в одиночку сразиться с шайкой португальских разбойников, — с улыбкой заверил Николас. — Она не дрогнет. Идите, Питер, все будет хорошо. По словам Блока, мой дед вернулся, потому что приехала она. Пусть познакомятся.

Питер вышел, оставив дверь открытой.

На их глазах дверь медленно закрылась сама собой.

— Итак, дед, — начал Николас, — обращаясь к пустому креслу, — похоже, ты вызвал немалый переполох. Откровенно говоря, мне не хотелось бы слышать новые стоны. Лучше поговори со мной и Розалиндой. Ты ведь для этого здесь? Чтобы с ней познакомиться?

Молчание.

Очень тихий скрипучий голос пропел:

Наконец-то девушка ступила

На некогда чужой порог.

Как скоро ей заплатишь долг,

О ты, которого она любила?

Николас наверняка упал бы, если бы перед этим не прислонился к каминной полке.

Долг. Проклятый долг.

Он по-прежнему не понимал всей этой истории с долгом, но она не покидала какого-то темного уголка души. С самой юности этот долг присутствовал в снах Николаса, и с годами необходимость его выплатить становилась все более настоятельной.

Он взглянул на Розалинду.

Она больше не та малышка из его снов. Но по-прежнему оставалась его долгом. Его женщиной. Его женой.

Старческий голос снова запел. Зазвучал повсюду и ниоткуда:

Малышка чуть не умерла,

А монстр едва не победил,

Не ты, другой долг заплатил,

Но хватит нам на гонку сил.

Последние ноты растаяли в воздухе. И они остались одни, неожиданно и внезапно, остались совершенно одни. И оба это поняли. Шторы оставались раздвинутыми.

И тогда Розалинда тоже запела, обращаясь к пустому креслу:

О красоте безлунной ночи грежу я,

О силе и безмерной мощи грежу я,

О том, что больше я не одинок,

Хоть знаю — смерть его и смертный грех ее со мной навек.

Старое кресло покачнулось и свалилось на пол. Шторы с шорохом сдвинулись.

— Похоже, ты произвела впечатление на престарелого мальчишку, — заметил Николас, притягивая Розалинду к груди. — И что ты теперь думаешь о моем доме?

— Думаю, что нам следует добиться чего-то очень важного.

— Да, — согласился он. — Ты права. Знаешь, я впервые слышу пение деда. Когда-то он сказал, что его голосом пугать только детей и собак.

Розалинда молча смотрела на упавшее кресло.

Николас положил в рот кусочек жареной свинины и быстро прожевал. Он совершенно забыл о еде. Но когда выходил из библиотеки, его перехватил Блок.

— Теперь, когда вы в деревне, следует соблюдать деревенский распорядок дня, милорд, — с поклоном объявил он. — Сейчас уже около семи, и кухарке не терпится показать свое искусство.

Что оставалось делать несчастному, исстрадавшемуся по ласке молодожену? Наверное, удушить Блока. Прекрасное будет начало супружеской жизни!

После знакомства с кухаркой, миссис Клоппер, высокой, костлявой, в белоснежном, безупречно чистом переднике и с усиками, похожими на тонкую ниточку черного атласа, Блок проводил их в просторную столовую.

У Николаса не сохранилось теплых воспоминаний об этой душной мрачной комнате, но на столе, накрытом на двоих, стояли зажженные свечи.

— С завтрашнего дня, Блок, — решил он, — мы будем, есть в столовой для завтраков. В этой комнате так темно, что с полдюжины грабителей могут спокойно прятаться в углах. Не желаю обедать с оружием в руках.

— Как угодно, милорд, — поклонился Блок. — А теперь я принесу белый суп кухарки. Это новый обычай. Как вы помните, сначала она никогда не подает суп, но сегодня посчитала…

Розалинда, не слушая, вдыхала затхлый воздух и всматривалась в темные углы. Посреди стола стоял канделябр на двенадцать свечей, отбрасывавших странные тени на большую чашу с темным виноградом.

— Если бы Грейсон увидел этот стол, непременно заметил бы, что на нем уместилось бы не менее трех гробов, — заметила она.

— Если не более, — усмехнулся он, сжимая ее руку — все, до чего смог дотянуться. — Ешь, сколько захочешь, Розалинда, потому что я намереваюсь довести тебя до полного истощения.

Она улыбнулась, хотя он заметил, что ее глаза чуть прищурены, а лицо немного бледное.

Если бы кто-то спросил, понравился ли им обед, оба ответили бы утвердительно, но на самом деле они едва замечали, какие блюда приносил Блок.

— Я очень люблю инжирный пудинг, — пробормотала, наконец, Розалинда, накалывая на вилку кусочек.

— По-моему, это яблочное пирожное.

— О Господи!

— Инжир, яблоки, какая разница? Продолжай есть. Тебе понадобятся силы.

Она взяла еще кусочек.

— Кажется, ты прав, это яблоко. Николас, а вдруг твой дед вздумает навестить нас в твоей спальне?

— В нашей спальне. Если дед придет спеть нам колыбельную, мы послушаем, поаплодируем и вежливо попросим его уйти, иначе он будет шокирован до глубины души.

— Если колыбельная будет мне знакома, я спою вместе с ним, — решила Розалинда, украдкой бросив на него взгляд.

Она ощущала его нетерпение. Слышала это нетерпение в его голосе, хоть и звучавшем весело и беспечно. Несмотря на свое волнение, она понимала, что ступила на неизведанную территорию, и сейчас изнывала от предвкушения, смешанного со страхом.

— Николас… насчет этого… постели… Николас мгновенно насторожился: — Да?

Розалинда неопределенно повертела рукой.

— Все очень мирно и спокойно. Мы едим яблочные пирожные… но теперь я все время думаю о том, что ты будешь делать со мной, как только уведешь в спальню.