Мой дорогой отец!

По-видимому, это письмо уйдёт к тебе с той же почтой. Вот и прекрасно — тем большее удовольствие ты получишь за один раз! Сохрани мои письма. Я подумал сейчас, что когда-нибудь они смогут стать основой для весьма любопытных мемуаров. Кажется, нетрудно представить то далёкое счастливое время, когда я, пребывая уже в очень зрелом возрасте, окружённый детьми и внуками, буду сиживать на нашей террасе, увитой плющом, любоваться видом Сены и, взбадриваясь то и дело стаканчиком вина, вспоминать нескучные деньки российского похода. Ты улыбаешься скептически, я почти что вижу это: дескать, спятил юнец — возмечтал о старости в младые годы. Улыбайся, твоё право! Я слышу, ты говоришь насмешливо: «Веселись, юноша, в юности твоей...». Я и веселюсь. Мы веселимся. Мы устраиваем веселье из каждого пустяка. Это совсем не сложно, когда вокруг — сплошь молодые. Но, признаюсь, какие только мысли ни приходят случаем в голову, и особенно если ходишь одной дорожкой с госпожой Славой и с госпожой Смертью. Я заметил: эти две дамы никогда не бывают равнодушны к тем, кто спешит совершать подвиги. Обе они с интересом присматриваются к нам и время от времени выхватывают из наших сплочённых рядов какого-нибудь героя. И никогда не угадаешь их настроение: бывает, кто-то ищет Смерть и находит Славу, и часто — наоборот. Вот и думаешь, что счастливая старость — это красивая картинка на последней странице книги — книги, которую не каждому дано прочитать до конца... Но я говорил о мемуарах. Чтобы они однажды увидели свет, от меня требуются две вещи: до окончания кампании не угодить в объятия худшей из дам и постараться быть точным в описаниях.

Итак...

Мы переправились через Неман по трём мостам, наведённым недалеко от Ковно. Увы, я не гений и не владею в достаточной мере магией литературы! Так трудно подыскать подходящие слова — свежие краски, — так трудно найти точные сравнения — тонкие кисти, — чтобы изобразить сколько-нибудь натурально то великое скопище войск, какое явилось моему изумлённому взору утром 12 июня. Так хочется не приуменьшить значения виденного!.. Голова кружилась, кажется, не от бессонной ночи, а от невероятного спектакля, зрителем и участником которого я имел честь быть. Да что я! Даже Египтянин (Франсуа де Де, ветеран), всюду следовавший за Бонапартом с первого итальянского похода и повидавший немало разных армий, и баталий, и переправ, не нашёл нужным скрывать своё потрясение. Восторг так и светился у него в глазах. Египтянин — жизнелюб и вечный странник — сказал, что теперь можно бы и успокоиться, и умереть без сожалений о чём-то непознанном, ибо каждому из нас во всей последующей жизни, какой бы долгой она ни была, вряд ли откроется более удивительное зрелище, чем «большая армия» (так уже принято её называть) в первый день похода. А мы, к месту сказать, всегда с вниманием прислушиваемся к высказываниям нашего Египтянина, ибо он нам и старший брат, и учитель, и даже судья...

Так вот, представь себе, отец, излучину довольно широкой реки, представь умеренно всхолмлённую местность. Ты стоишь на каком-нибудь возвышении — да хотя бы на одном из холмов, поросших редкими деревцами и кустарниками, — и видишь на два-три лье вокруг себя. Прямо перед тобой три понтонных моста, по которым переправляются на другой берег колонны пехотинцев и вереницы всадников. Также десятки и десятки лодок и плотов курсируют между берегами. И вот что более всего поражает: куда бы ни достал твой взор — повсюду движение, повсюду солдаты Бонапарта. К себе поближе ты ещё можешь различить их по мундирам: здесь, кроме французов, ты узнаешь поляков, голландцев, испанцев, здесь много немцев — пруссаков, гессенцев, баденцев, рейнцев. Ты видишь возбуждённые лица, ты слышишь восклицания, смех. Отличное настроение для начала кампании!.. Чуть дальше ты уже не различаешь мундиров: колонны и ряды пехоты, отряды кавалерии, продолжая стекаться со всех сторон к мостам, вдруг сливаются возле них в сплошную черно-красно-белую массу. Не видно ни дорог, ни тропинок, войска идут фронтом — по полям, по редколесью, идут оврагами и холмами, мимо каких-то строений, вытаптывая огороды, затаптывая в грязь пересекающие их путь ручьи. Тут и там грохочут барабаны — с ними легче идти, с ними легче держать шаг... А ещё дальше, на российском берегу, — вавилонское столпотворение; где уж там разглядеть отдельного солдата даже через зрительную трубу! Тот берег теперь — что твоя кухня, на которой, помнишь, неуклюжая Жермена рассыпала мешок гречихи.

И над всем этим движением — он. Сам Бонапарт! Император стоит на краю обрыва, сложив руки на груди и устремив в задумчивости взор свой вдаль на восток, на российский берег. Светает, порозовело небо, порозовели холмы. Розовые отблески вспыхивают на штыках проходящей под обрывом гвардии, на киверах и эполетах (и в этих отблесках впечатлительный мистик наверняка усмотрел бы какие-нибудь предзнаменования, быть может, даже недобрые; но я не мистик; а император? я слышал, у него очень впечатлительная натура). Бонапарт долго не меняет положения. Мы видим его издалека и соглашаемся с произнесёнными кем-то восторженными словами: «Поистине, в нём воплотилось величие Франции». Да, он полон величия! Он, не несущий в жилах своих ни капли от августейших кровей, не только не являющий собой совершенного образца человеческой породы, но и далёкий от него, некогда презренный уроженец угнетённой провинции, — император по духу; он однажды взял на себя смелость представлять лицо Франции и справился с этим лучше Бурбонов. Маленький капрал[39] — он оказался выше любого из монархов, ибо поставил их на колени и повелевал ими. Достойный избранник судьбы, карающий перст Божий — Наполеон!.. Он присутствием своим, кажется, освятил эту глушь, этот холм, как великолепный Парфенон освящает древний город лачуг, как античные боги освятили Олимп. О чём его мысли? Кто он сейчас? Александр Великий, Цезарь, Тамерлан? Он носком сапога отметил точку отсчёта новой эпохи. Иначе и подумать нельзя — свет ещё не видел армий, равных армии французского императора. И эта громадина пришла в движение, подчиняясь воли его, воле маленького человека. Бонапарт в величавом спокойствии встречает новый день — день, который должен стать проклятием для колосса, для дикой России... Эти мысли приходят не ко мне одному. Где-то далеко, в самом низу долины, родилось, быстро окрепло и покатилось от края до края громогласное «Vive L’Empereur!». Я кричу вместе со всеми. Потрясающая картина, потрясающий шум! Безумствуют барабаны, пронзают воздух звуки труб. И вот император, видимо, тронутый респектом толпы, кивает слегка и касается рукой края треуголки. Этот жест не остаётся незамеченным. Долина прямо-таки взрывается новым криком: «Vive L’Empereur!». Ещё долго бурлит людское море.

Мы не испытывали никакого сопротивления с русской стороны, если не считать нападения казаков — о, всего несколько выстрелов, каких мы и не услышали, приветствуя императора, — в самом начале переправы. Но, говорят, их атаку без особых усилий отбили польские вольтижёры, эти недоростки[40], первыми пущенные через Неман, — пущенные как бы пробными шарами. Право, для многих из нас позорное бездействие русских — полная неожиданность. Мы смеёмся: «Они испугались, они смазали пятки! Их пресловутая храбрость дала трещину ещё под Аустерлицем!» И ступаем на неприятельскую землю. Наше время пошло. Хотя поблизости нет ни одного неприятельского солдата, сердца наши бьются учащённо, а руки крепче сжимают карабины. Но скоро это проходит. Мы в совершенной безопасности, как будто не на вражеской территории, а где-нибудь в Провансе. Мы знаем: наша безопасность в нашей силе. Но мы так долго готовились к бою, что нам уже хочется боя. И мы надеемся встретить русские полки за ближайшим лесом.