«Дюплесси! Я думал, ты поэт. Но ты, оказывается, мясник», — и смеётся.

Я же не в восторге от своего геройства. Мне вдруг становится очень жаль убитых мною людей. А де Де, вероятно, догадывается о моих мыслях, он поводит рукой вокруг себя. И я вижу, что казаки успели поработать на славу. Мне нечего терзаться.

Я думаю о войне...

Хочется сказать доброе слово о поляках. Бонапарт привёл за собой в Россию много народов, за редким исключением, со всей Европы. Я не скажу, что поляки более других заинтересованы поставить русского царя на колени, но их готовность к драке, их самоотверженность, их истинный, не показной патриотизм (который, говорят, покидает всякого попика лишь с последней каплей крови) достойны восхищения. Я не видел, чтобы какой-нибудь баварец, саксонец, итальянец или австрияк по первому зову трубы выскакивал из палатки во всей амуниции и был готов к маршу задолго до барабанного боя. А когда заваривалась крутая каша, и дело доходило до серьёзного противоборства, до штыковой атаки, я не видел, чтоб кто-нибудь из поляков прятался за чужие спины или принимал нарочито неустрашимый вид, путаясь возле труса в задних рядах. Зная эту характерную их черту, наши военачальники часто используют польские отряды в качестве пробивной силы, в своём роде — тарана. Поэтому, бывает, полякам крепко достаётся, как, например, в этот раз, — они шли в голове колонны. Но я знаю, что за ними не заржавеет. В другой раз взгреют казака... По всей вероятности, очень непросто было в своё время генералиссимусу Суворову подавить восстание поляков. А Бонапарт, говорят, возлагает на Польшу немалые надежды и, в свою очередь, немало же ей обещает. Но это потом, когда русскому медведю вышибут зубы. А пока Польша — страна рекрутов; ещё раз подчеркну — хороших рекрутов. Не кривя душой, признаюсь, что если бы мне в счастливый день уже не родиться французом, то я хотел бы родиться поляком.

Мет-Тих в стычке ранен. Мы провожаем его до амбюланса, поднимаем к лекарям на фуру. У него перебито правое плечо, задет нерв. Хирург говорит, что Мет-Тих уже не возьмёт в руку саблю и что его поход, пожалуй, закончился. Мы высказываем другу сожаление. Мет-Тих тоже сожалеет, что так неудачно ранен и что вынужден оставить нас в самом начале кампании, не совершив ничего героического, запоминающегося. Но мы уверяем его в обратном: он был здесь, он видел, он дрался...

Русские армии отступают так быстро, что мы едва успеваем за ними, дабы не упустить, не утерять из виду. А обозы наши уже давно и безнадёжно отстали, так что мы не помним даже, как выглядят обозные, и сомневаемся — впереди ли повозок обозные запрягают своих коней. И хотя голод даёт себя знать, хотя наши лошади страдают от истощения и невероятного напряжения сил, настроение у нас приподнятое. Маршал даже не находит нужным приобадривать своих солдат, не говоря уж о том, чтобы подгонять их. Напротив, когда маршалу необходимо ускорить темп, он попросту перестаёт сдерживать нас, и мы, словно почуявшие свободу гончие, бросаемся наперегонки по неостывшему ещё следу. Мы уверены, что конец кампании близок, а значит, и близок долгожданный отдых. «Не всё же отступать этим русским! Нужно же когда-то и ответ держать за собственные проделки!» — сии слова, как будто, принадлежат Даву.

Вот проходит ещё несколько дней, но ничего не меняется. Однообразен пейзаж: тёмные глухие леса, болота. Бездорожье. И тактика русских генералов прежняя. Они вознамерились измотать нас маршами. Кое-что у них получается: часть наших лошадей, что послабее, не выдерживают сумасшедшей голодной гонки — подыхают десятками за один переход. Однако в лошадях у нас нет недостатка. Потери восполняются за счёт отбившихся лошадей противника. Люди устали. Но я думаю, не более самих русских. Мы в равных условиях; русским, пожалуй, даже труднее, ибо помимо лишений физических, они должны испытывать ещё душевные муки. Увы, среди наших солдат (нефранцузского происхождения) начинает страдать дисциплина. Да, трудности сказываются... «Большая армия» неоднородна, растянута на марше, сообщение нерегулярно, поэтому бывает нелегко поддерживать порядок. Появились случаи мародёрства, насилия. Мы узнаем об этом каждый день. Крестьяне отвечают на насилие убийствами. Наши полки то и дело недосчитываются фуражиров. Говорят, что православные крестьяне начинают воспринимать наш приход не как освобождение от крепостничества, а, вопреки нашему хотению, как явление Антихриста. Слышать об этом по меньшей мере удивительно: какой тёмный в России люд!.. Ясно, что наш император не ищет худой славы; должно быть, в планах своих он рассчитывает и на поддержку крестьян. Бонапарт прислал приказ о расстреле мародёров. И приказ этот уже действует, мы видели. Я думаю, Бонапарт поступает, как всегда, мудро. Лучше избавиться от десятка-другого дерьмовых солдат, чем из-за попустительского невнимания возбудить всенародное сопротивление по образцу испанского.

Жара стоит ужасная. Небо — расплавленный металл. Мы — сказочные титаны, идущие сквозь пекло. Нам нечем дышать: в пожарах, что охватили леса, сгорел весь воздух. Нам нечего пить: иссякли источники, пересохли колодцы. Дым разъедает нам глаза. Пыль покрывает нам плечи. Серые лица, серые мундиры. Знаки различия — как под вуалью. Мы идём и идём. И отражаем нападения казаков, и сами нападаем, и гоняемся за их отрядами по этому аду, по Тартару, и в бесконечных сшибках теряем друзей. Но мы — исполины духа. Мы — свирепый вепрь, проламывающийся сквозь кустарник, сквозь тростник. Кажется, мы непобедимы. Где сила, способная остановить извергающуюся лаву и укротить Везувий? Быть может, только у Зевса... И новое испытание подстерегает нас. Оводы. Пришло их время. Они роями вьются над колонной и кусают, и кусают. Дьявольская напасть! Час проходит за часом, а мы всё отбиваемся от оводов. Мы пришли в Россию биться с оводами. У наших лошадей окровавленные морды, крупы. Лошади сатанеют от укусов оводов и плохо повинуются узде... Всегда разговорчивый де Де Египтянин что-то примолк и не вспоминает уже про египетский поход. Надо думать, в Египте и Сирии было полегче.

Марш, марш, марш! Перебои со снабжением всё чаще... (Дальше полстраницы тщательно вымарано цензурою, очевидно, о голоде, который всерьёз уже испытывают авангардные части «большой армии»; возможно, и о мародёрстве, и о других нарушениях дисциплины, которые стали не редкостью даже среди солдат французского происхождения, — сплошь и рядом наши герои видели пьянствующих, ворующих, грабящих, насилующих и дерущихся между собой французов, начиная от рядовых солдат и кончая довольно высокими офицерскими чинами, увы!) Порой мы натыкаемся на продовольственные склады. Русские впопыхах забывают уничтожить их, а может, не исполняют приказов по небрежности — у них дисциплина тоже как будто не в почёте, они, отступая, даже не все сжигают мосты. Найденное продовольствие несколько поддерживает наши рационы — это тот самый случай, когда мы всё единодушно благодарим российскую небрежность. Но в наших ранцах, кажется, уместится полмира!.. Сухари, каша — каша, сухари. Русских трудно назвать гурманами.

12 июля завязалось крупное дело под городом... (название города вымарано цензурою)[41]... Русский арьергард, который мы по недоразумению приняли за одну из немецких частей и за которым со спокойным сердцем шли, вдруг обстрелял нас из пушек и атаковал. Мы дождались наконец: россиянин огрызнулся и показал своё лицо. Началось, Господи, — значит, скоро кончится. Мы расставим мулов: каждого в своё стойло, и — домой. Прекрасная Франция! Ты далеко, но ты уже ближе, чем вчера. Любящий сын в трудную минуту может ли не воскликнуть: «Благословенная страна!..». Итак, я не бывал ещё в столь крупном сражении, и мне не с чем сравнить его. Но скажу честно: о противнике я был худшего мнения, я почитал его за труса. Русские дерутся мастерски. Природная небрежность, о коей я упоминал выше, не мешает им в этом. И упорства им не занимать. Здесь мы впервые задумались над тем, что очень непросто будет победить армию, один арьергард которой способен задержать наше продвижение на целых четыре дня, нанести нам ощутимый урон и кое в ком поколебать уверенность в успехе. Мюрат, как всегда, на высоте. Прирождённый полководец, гений! Однако, несмотря на это, нам пришлось бы туго, не подоспей на подмогу вице-король Евгений Богарне. В ходе баталии были моменты, когда многие из нас подумывали, не поспешили ли они относиться к противнику с надменностью, а некоторые — так задали отчаянного драпа. Особенно подвижными в этом смысле оказались пехотинцы и артиллеристы. Хотя открылось, что и среди гусар есть страдающие овечьей боязливостью. Но всё обошлось, слава Богу! Подкрепления подошли вовремя, и русские сдали позиции. Битва продолжалась по окрестным лесам на довольно обширной территории. Она как бы распалась на отдельные схватки. То справа, то слева слышались пальба и сабельный звон, а то принималось грохотать отовсюду сразу. И мы, кавалерия, тщетно старались успеть во все концы. Бились и второй день, и третий... Общее впечатление такое: я предпочёл бы числить русских в союзниках, а не во врагах. Но маленького ли капрала удел выбирать союзников и врагов?..[42]