Для меня совершенно очевидно: после голландских и бременских вонючих казарм расположиться на постой в частном доме — это примерно то же, что попасть из не чищенной конюшни прямо во врата рая, — даже если хозяин этого частного дома малость скуповат (мягко говоря!), а хозяйка до невозможности холодна (хотя и крайне красива); о хозяйке точнее было бы сказать: она столь холодна, сколь и красива. Трижды прокляв казарменный уклад жизни — однообразный, отупляющий и жёсткий, — я обрёл в этом богобоязненном, как мне показалось, доме долгожданные свободы, милые сердцу двадцатилетнего образованного юноши, холостяка. Я огляделся и скоро вспомнил, что жизнь — это не только барабанный бой и маршировка, это ещё и фиалка в петлице, и улыбка девушки, ищущей с тобой встречи, и ароматный марципан на языке.

Звали чету хозяев: пани Изольда и пан Казимир Бинчак. Он — совсем уж старец, высокий и сутулый, лысый, на вид болезненный, служил стряпчим в суде ещё, кажется, при императрице Екатерине, а ныне, в герцогстве Варшавском, занимался судебным надзором, что, как будто, то же самое. Должностью своей пан Казимир был доволен, несмотря на то, что при его летах и недугах частые поездки по судам дело не лёгкое, и о покое не помышлял, а если и помышлял, то тщательно скрывал свои помышления, — было заметно, что пан Казимир изо всех сил молодился, особенно — в присутствии жены. Он, как видно, полагал, что признаки молодости — это весёлость, розовость щёк и подвижность; при пани Изольде старик принимал у себя на лице весёлую мину, время от времени прятался за ширму, чтобы натереть до красноты щёки, и передвигался по комнатам сколько мог быстрее. Разумеется, сии усилия делали пану Казимиру честь. И я вовсе не смеюсь над стариком (хотя, признаюсь, меня так и подмывает назвать его мышиным жеребчиком), дай Бог каждому такую независимую старость. Но замечу: походка у него получалась какая-то скачущая, вымученная — с охами да ахами, какие он не в силах был подавить, рукодельный румянец при запавших очах казался болезненным и улетучивался так же быстро, как улетучивается капля эфира с ладони, щёки тогда становились бледнее прежнего, а весёлая мина при монологах, мало отличающихся от обыкновенного старческого брюзжания, выглядела, по меньшей мере, глупо.

Пани Изольда — она, быть может, потому и была холодна, что муж её был стар, сварлив и давно позабыл назначение той части своего организма, которая при умелом использовании способна из любой женщины сотворить вулкан... Если бы в глаза пани добавить чуточку тепла да оживить уста улыбкой, я ничуть не сомневался бы, что она — первая в свете красавица. А так, с её холодностью и неприступностью, любая кокетка, заметная смазливой рожицей, преподаст ей урок, случись сложиться любовному треугольнику. Пани Изольдой можно было бы любоваться часами, днями, но любоваться не как женщиной, хранительницей любви, а как совершенным творением резца Всевышнего. Примерно так мы любуемся античной статуей, — мы видим красоту и понимаем гармонию, мы восторгаемся всякой изящной линией, но никому из нас и в голову не взбредёт потащить эту статую в постель. Я с самой первой встречи не скрывал, что восхищен красотой пани Изольды, и поначалу бросал на неё красноречивые взгляды и ходил вокруг неё петушком, искушённым кавалером, подкручивал усы, позванивал шпорами, но она, как оказалось, была не из тех женщин, на которых производит впечатление звон шпор; с равным успехом можно было бы осаждать и очаровывать глыбу льда. От моего беззастенчивого поведения пани Изольда холодела ещё больше. Мне же всё казалось, что такую, как она, можно привлечь и завоевать только напором, беззастенчивостью. Впрочем, это только казалось. И я наконец оставил затею понравиться удивительной ледяной мумии, тем более, что в этой благословенной славянской стране и кроме пани Изольды было без счёту хорошеньких женщин.

Из прислуги чета Бинчак держала лишь кухарку Регину, племянницу пана Казимира, — девицу с безупречной фигурой, но с мелковатым, лишённым привлекательности лицом, и Кшиштофа (коего имя мне много легче произносить как Кристоф, и потому впредь я буду называть его так) — паренька лет семнадцати, быстроглазого и смекалистого, исправляющего одновременно обязанности слуги по дому, дворника, садовника, конюха, привратника, посыльного и ещё бог весть кого, на все случаи жизни и за умеренную плату. Малочисленностью своей прислуга могла быть обязанной ни чему иному, как скупости хозяина. Пан Казимир предпочитал сам выступать в роли лакея, нежели платить лакею, предпочитал держать в руках кнут и вожжи, дабы не платить кучеру, почитал за лучшее не мусорить, чтобы не нуждаться в поломойке, почитал за благо самому снимать своё пальто, лишь бы только не держать в доме консьержа, и так далее.

Пан Казимир был столь скуп, что запрещал чистить столовое серебро — не приведи Господь, после чистки серебро потеряет в весе; портного и сапожника он всегда обходил далеко стороной, чтобы не видеть их насмешливых взоров, направленных на его поношенное платье и на сапоги, нуждающиеся в основательной починке; бывало, пану Казимиру доводилось поторговаться на рынке, и от того, как он мытарил торговцев, сражаясь за каждую, даже самую мелкую монету, те едва не сходили с ума; также случилось, что он приносил в дом какой-нибудь хлам, подобранный на улице, не говоря уж о найденных пуговицах, шпильках, подковках, крючках и гвоздиках, коих собрание занимало у него целую шляпную коробку; причём собрание это не только не вводило его в конфуз, но, напротив, он ещё и гордился им и не упускал случая показать гостям. Кроме перечисленного, у пана Казимира было ещё много всяческих причуд, вроде бы безобидных, но стоило лишь присмотреться к ним повнимательней, как открывалось, что вовсе это не причуды, а закономерные следствия тягчайшего из пороков — скупости.

Как относилась пани Изольда к описанным «особенностям» мужа, я не мог знать, поскольку по ней этого не было видно. Кроме всегдашней холодности в словах и бесстрастности в лице, она никогда ничего не являла обществу. Могу только сказать, что шумных сцен она супругу не устраивала, а шёпотом сильные чувства не выказывают, ибо шёпот — слишком мелкая посуда для сильных чувств. После я узнал, конечно, что пани Изольда, не видя в тучах просвета, просто смирилась со своеобразностью мужа, гем более, что, к чести его, на её причуды — причуды молодой скучающей женщины — он денег не жалел...

Однако не буду забегать вперёд, начну сначала.

Едва бросив в отведённых мне апартаментах ранец и седло, я вознамерился отметить новоселье традиционной пирушкой с друзьями. Собрать их под крышей дома Бинчаков было делом получаса. Они с готовностью явились на мой зов, заглянув по пути в ближайший погребок. Я, кажется, писал тебе, отец, из Бремена о своих друзьях: о Франсуа де Де, или попросту Египтянине (он, старший из нас, участвовал в египетском походе Бонапарта), о Лежевене, Мет-Тихе и о Хартвике Нормандце. Пирушка вышла самая заурядная, каких у всякого солдата на памяти без счёту, — с непременной болтовнёй о вчерашних сражениях, о политике и о женщинах. И вот, когда речь зашла о наших прекрасных сёстрах, я не преминул поведать друзьям о хозяйке дома. Причём красоту и холодность пани Изольды сумел представить столь живописно, что всей честной компании захотелось во что бы то ни стало поглазеть на оригинал, дабы удостовериться, не сгустил ли я краски. И мы, в хмельном возбуждении не помня о чувстве меры, забыв о такте, нанесли хозяйке дома визит. Кажется, на её половине мы провели с четверть часа и несли всякую околесицу о добрых отношениях между Францией и Полыней, об объединяющем наши страны католичестве и о набожности поляков. Пани Изольда выслушивала наши дурацкие разглагольствования с внимательностью и уважением, отвечала немногословно и с достоинством, не выходя, кстати, из того образа, который я уже успел здесь обрисовать, и произвела на моих друзей как будто сильное впечатление. Хартвик после сказал мне, что в этой женщине сокрыт дьявол. Возможно, Хартвик был опытнее меня, возможно, у них в Гавре не редкость холодные красавицы, однако мне в пани Изольде ничего демонического в тот первый день не увиделось, разве что в бутылочке вина, которую она нам туп же прислала и которая нас, бывших уже в изрядном подпитии, окончательно доконала.