Поскольку стоики научились получать удовольствие от вещей, которые легко раздобыть или нельзя отнять, жизнь преподносит им много приятного. В результате они ощущают, что им нравится быть тем, кто они есть, жить той жизнью, какой они живут, во Вселенной, обитателями которой им выпало быть. Это, должен сказать, немалое достижение.

Еще стоикам приносят удовольствие не только те или иные вещи в жизни, но и сам факт того, что они живы: одним словом, они испытывают радость per se. Стоический мудрец, очевидно, ощущает ее непрерывно[324]. Те же, чья практика стоицизма далека от совершенства, на это неспособны: доступная нам радость, напротив, лучше всего может быть описана как прерывистая. Тем не менее даже такая радость будет значительно глубже той, которая была знакома нам прежде, – что тоже немалое достижение.

Когда же мы должны приступать к стоической практике? Эпиктет приводит доводы в пользу безотлагательности. Мы уже не дети, говорит он, а все еще медлим. Продолжайте в том же духе, и в один прекрасный день обнаружите, что состарились, так и не овладев никакой философией жизни, а саму жизнь потратили впустую. Практика стоицизма, добавляет он, подобна подготовке к Олимпийским играм, но с одним важным отличием: если олимпийские соревнования, к которым мы готовились бы, пройдут в будущем, то состязание, представляющее собой нашу жизнь, уже идет. Следовательно, откладывать подготовку – роскошь, которую мы не можем позволить себе. Мы должны начать прямо сегодня[325].

Марк Аврелий был одновременно философом-стоиком и, как римский император, самым могущественным человеком западной цивилизации. Такой синтез философии и политики мог принести стоицизму большую пользу, но Марк Аврелий не пытался склонить своих собратьев-римлян к философии. В результате, по утверждению историка Уильяма Лекки, он стал «последним и достигшим наивысшего совершенства представителем римского стоицизма»[326]. После его смерти эта философия пришла в упадок, от которого ей еще только предстоит оправиться.

Падение популярности стоицизма, как и любое сложное социальное явление, обусловлено несколькими факторами. По словам Уильяма Лекки (чьи взгляды, как мне говорили, теперь не в почете), из-за растущей развращенности и порочности римского общества стоицизм, требующий значительного самоконтроля, оказался непривлекателен для большинства римлян[327]. Филолог-классик Мартин Кларк предлагал другое объяснение: Стоя пришла в упадок не в последнюю очередь из-за отсутствия выдающихся учителей после смерти Эпиктета[328]. Связно излагать принципы философии умеют многие, но жизненная сила стоицизма заключалась в том, что такие люди, как Музоний Руф и Эпиктет, не только объясняли учение, но и в некотором смысле служили его воплощением. Они были ходячим доказательством того, что философия приносит плоды, обещанные стоиками. Когда же стоицизм преподавали простые смертные, он далеко не так сильно увлекал умы потенциальных учеников.

Еще один удар по Стое нанес подъем христианства, в том числе из-за сходства некоторых христианских положений со стоическими. Согласно стоикам, боги сотворили человека, заботятся о его благополучии и наделили частицей божественной природы, а именно разумом. Христиане верили, что человек сотворен богом, который заботится о нем и наделил божественной природой – душой. И стоицизм, и христианство велели преодолевать нездоровые желания и стремиться к добродетели. Совет Марка Аврелия «любить род человеческий» найдет отклик в сердце каждого христианина[329].

Эти сходства заставляли стоиков и христиан конкурировать за одних и тех же потенциальных приверженцев. Но христианство в этом соревновании имело весомое преимущество: оно сулило не просто жизнь после смерти, но загробную жизнь, обещавшую вечное блаженство. Стоики не были уверены в жизни после смерти, а если и допускали ее существование, то не знали, какой именно она будет.

После смерти Марка Аврелия стоицизм сошел со сцены, лишь изредка выходя на свет божий[330]. В XVII веке его следы можно найти у Рене Декарта в «Рассуждении о методе». В этом трактате французский философ среди прочего перечисляет принципы, помогающие ему жить настолько счастливо, насколько это возможно. Третий из них он мог почерпнуть – и скорее всего, в самом деле почерпнул – у Эпиктета: «Всегда стремиться побеждать скорее себя, чем судьбу, изменять свои желания, а не порядок мира, и вообще привыкнуть к мысли, что в полной нашей власти находятся только наши мысли и что после того, как мы сделали все возможное с окружающими нас предметами, то, что нам не удалось, следует рассматривать как нечто абсолютно невозможное»[331]. (Обратите внимание на интернализацию целей, которая подразумевается в словах Декарта о том, что мы должны «сделать все возможное».)

В XIX веке влияние стоицизма прослеживается в философии Артура Шопенгауэра. Его произведения «Афоризмы житейской мудрости» и «Поучения и максимы» не являются стоическими в строгом смысле слова, но имеют ярко выраженный стоический оттенок. По другую сторону Атлантики в ту же самую эпоху к стоицизму склонялись некоторые представители новоанглийского трансцендентализма[332]. Хотя Генри Дэвид Торо ни разу не упоминает стоиков в своем шедевре «Уолден, или Жизнь в лесу»[333], для тех, кто знает, что искать, стоическое влияние налицо. В дневнике Торо откровеннее: «Зенон-стоик занимал по отношению к миру точно такую же позицию, какую занимаю сейчас я»[334].