Витька сел напротив матери… Неловко, бережно тронул ее по волосам – погладил.

– Не надо, мам.

– Я ничего, сынок. Я – так. Чаю хочешь?

– Я насовсем приехал…

– Ну и хорошо! Это хорошо, сынок. Я бы в субботу сама за тобой приехала. Плохо мне без тебя… Не могу.

…Когда Витька засыпал уже в своей маленькой горенке, в своей родной кровати, он слышал неясно: приехал дядя Коля. Обрывки разговора слышал.

– Да уж вижу, вижу – конь-то стоит. Отлегло от сердца… Чуток не рехнулся, ей-богу, – гудел дядя Коля. – Ладно бы свой: перепугались с матерью, да все одни. А тут – вдвойне…

– Утром… не рассвело хорошо, слышу: стук – воротца стукнули…

– Да, главное, пришел домой, разделся, лег уж – я-то! Ну, спит, думаю. И мои – тоже – не хватились. А потом вспомнил: а чего же конь-то не заржал? А он у меня всегда: как прихожу откуда ночью, потихоньку всегда заржет. Соскочил да в сарай – нет коня…

– Я-то думала: вы вместе ехали-то. Думаю, задержался где…

– Думали, думали, – сказал полусонный Витька. – Я думал, ты думал, он думал… Мы думали.

Потом, совсем уж сквозь сон, едва-едва слышал:

– Да почему? Почему? Ты можешь толком мне объяснить?

– Не могу. Сама толком не знаю: не лежит душа, и все. Хоть ты что! Сама себя уговаривала, убеждала – не могу. Лучше век одна буду жить, только… Нет! Нет, нет и нет!

– Во! – удивился дядя Коля. – Это даже суметь надо – так опротиветь за короткий срок. Чем уж он так насолил-то?

– Да, наоборот, все хорошо. Ни одного грубого слова… Нет, все хорошо. Только – нет, и все тут.

– Ну, на нет и суда нет. Насильно мил не будешь, не зря говорят. Ладно… Я думал, у вас выйдет что-нибудь… Ладно…

Дальше Витька не слышал. Заснул.

Проснувшись, Витька маленько поперебирал свое хозяйство: бильярдные шары, подковы, покрышку футбольного мяча, лампочку от автомобильной фары, автомобильное зеркальце… Все было на месте.

В прихожей комнате, на столе, лежала записка:

«Витя! Я поехала на базар. Поешь молоко и хлеб. Все в шкафу, скоро приду».

Витька открыл шкаф… Но есть не хотелось… Он вышел из дому.

Пошел к Юрке.

Старик и Юрка были дома. Очень обрадовались, увидев Витьку.

– О!.. Кто к нам пришел-то!

– Витька?.. Эгей! – смешно обрадовался старик. – На побывку, что ли?

– Совсем, – сказал Витька.

– Совсем? – удивился Юрка.

– Совсем. – Витька тоже был очень рад. Но он радость свою никогда особо-то не показывал. – Чего делаете?

– Чего делаем? – переспросил старик. – Мы тут, брат Витька, с разных сторон жизнь окружаем: я – сзади, он – спереду. Я себе гроб вот строгаю, вроде того, что досвиданькаюсь с ней, с жизней-то, а Юрка в лоб ей метит – переделать норовит. – Старик и правда строгал какие-то доски, но вид у него был вовсе не печальный. – Вот чем мы тут занимаемся, Витька.

Витька посмотрел на Юрку: правда ли, мол, что гроб-то? Юрка кивнул, что правда.

– Я уж тут убеждал, убеждал его – бесполезно, – сказал он.

– Нет, тут вы меня не убедите. В своем гробике буду лежать… Своими руками сделанный.

– Во, дает! – сказал Витька.

– Я ее, каждую тесиночку-то, с лаской обделаю, аккуратно… Как жених в ём буду лежать!

– Да зачем?! – загорячился было Юрка. – Что за… дикость такая?

– Это не дикость. Какая дикость? У нас в деревне все старики так: кто мог, завсегда сам себе гроб делал. Что я, не знаю, какой мне гроб сделают? Тяп-ляп – и готово. Лежи потом… в хреновом гробу. Там сук вылезет, там трещина… На кой мне это надо? Я лучше сам… все тут по-людски сделаю.

– А что, заболел, что ли?

– Ничего подобного. С пенсии – опять заболею. А так – ни одно ребрушко еще не ноет. А гроб… Сделаю – пусть стоит, место-то не простоит. Вот так, ребятушки, так, орелики мои… Ничего тут удивительного нет: все помрем. Я уж, слава богу, пожил. Да и еще поживем! Пенсия вот скоро… масла опять купим в магазине… – Старик искренне засмеялся. – По Юркиному учению – это масло. Потом хворать полезу на печку…

– Вот логика! – сказал Юрка, тоже улыбаясь. – Железная. А чего ты приехал, Вить?

– Да этот гусь-то… он больше не будет ходить. Мама не велела больше.

– Да?

– Да.

– Давайте чай пить, раз такое дело! – весело сказал старик. Отложил рубанок, стряхнул с рубахи и со штанов стружки. – Счас медку принесем, яблоков… Заварим чай с парами. Слыхали такой – чай с парами?

– Нет. А как это?

– А вот счас сделаем. Это меня один сибиряк научил… У их там холода страшенные, вот они и выдумали чай с парами. Подмети пока, Юрка, а я за медом схожу. Подмети, чтоб и мы в чистоте посиживали и чаек попивали. Будем чаек попивать и беседовать.

Старик вышел, а Юрка взял веник и стал подметать.

– Хорошо в деревне? – спросил он.

– Хорошо. Только скучно.

– Ну, это ты… не понимаешь. Разве там скучно? Это ты один там оказался, поэтому тебе показалось скучно. А так-то там не скучно.

– Может быть. Мне здесь больше нравится.

– Ну, конечно, – согласился Юрка. – Хорошо, что ты приехал.

– Я там скучал без вас, – признался и Витька.

– Мы тоже тебя тут вспоминали…

Вошел старик.

– Вот и медок. Счас… загуляем, запьем и ворота запрем. Не журись, ребяты, – не пропадем!

Брат мой…*

В путанице ферм, кранов и тросов большой стройки девушка-почтальон нашла бригадира Ивана Громова. Иван, задрав голову, кричал кому-то:

– Смотреть надо, а не ворон считать!

Сверху что-то отвечали.

– Слезь у меня, слезь… Я тут с тобой потолкую! – проворчал Иван.

– Вы Громов?

– А?

– Громов Иван Николаич?

– Ну.

– Телеграмма…

Иван взял телеграмму, прочитал… Посмотрел на девушку, сел на груду кирпичей, вытер рукавом лоб. (Девушка, видно, знает содержание телеграммы, понимающе смотрит на бригадира, ждет с карандашиком и квитанцией, где Иван должен расписаться.)

Иван еще раз прочитал телеграмму. Склонил голову на руки.

Подошли двое рабочих из бригады.

– Что, Иван?

– Отец помирает, – сказал Иван не поднимая головы.

– Распишитесь, – попросила девушка.

– А?

– За телеграмму…

Иван машинально чиркнул, куда ему показали. Девушка ушла.

– Наука. – Один из рабочих взял телеграмму, прочитал.

– Семен-то… кто это?

– Брат.

– Нда…

Подошли еще рабочие.

– Что?

– Отец у Ивана помирает.

…Взвыл с надсадной тоской паровоз.

Иван в тамбуре вагона. Курит. Смотрит в окно…

…Сеня Громов, маленький, худой парень, сидел один в пустой избе, грустно