– Совершенно точно, не получали.

– Ничего не понимаю, – удивился Сталин и, к изумлению присутствовавших, обращаясь к Хруничеву и Булганину, сказал:

– Ну, если так, то надо ему создать условия не хуже других.

Он много сделал для нашей авиации и еще сделает. Сделаете? – уже с улыбкой обратился он ко мне.

Из Кремля я проехал в Министерство вместе с М.В. Хруничевым. Он крепко пожал мне руку и сказал:

– Я бесконечно рад за тебя, теперь давай хорошую машину – и все будет в порядке.

В начале 1953 года Хруничев, незадолго до смерти Сталина бывший у него, передал мне, что Сталин интересовался моим перехватчиком и торопил с его испытаниями.

Самолет Як-25 оказался удачным. Он прошел государственные испытания с положительной оценкой и был принят в массовое серийное производство.

После двух памятных для меня личных встреч со Сталиным у него в кремлевском кабинете в августе 1951 года при обсуждении моего предложения о постройке самолета Як-25, я видел и слушал его на XIX съезде партии. Это было 14 октябри 1952 года в Большом Кремлевском дворце, в зале заседаний Верховного Совета.

Зал был переполнен: делегаты съезда, иностранные делегации братских партий, многочисленные приглашенные. Съезд завершал свою работу. Царствовала атмосфера необыкновенного подъема, праздничной торжественности.

Никто не ждал выступления Сталина. И когда он со своего места в президиуме поднялся и не торопясь, размеренным шагом пошел к трибуне, раздались овации.

Он внятно, не спеша, в своей обычной манере произнес короткую речь, прерывавшуюся неоднократными аплодисментами.

Я сидел довольно далеко от трибуны. Но заметил, что волосы его заметно поседели. Он стал как-то меньше, суше – совсем старичок. Голос, такой знакомый, звучал глуше, слабее. И все-таки в 73-летнем Сталине, в словах его ощущалась большая сила.

Последний раз я видел Сталина на сессии Верховного Совета СССР в декабре 1952 года, там он не выступал.

О болезни и смерти Сталина я узнал утром 6 марта из газеты «Правда» у себя на даче в Жуковке.

Прошло два дня.

Вечером 8 марта звонит мне сосед – маршал связи Пересыпкин.

– Ты был в Колонном?

– Нет, Иван Терентьевич.

– Давай быстро одевайся, едем вместе. Я сейчас собираюсь туда.

И вот мы с Пересыпкиным, оба в военной форме, мчимся в город.

Подъезжаем к первому подъезду Колонного зала со стороны Охотного ряда. Знакомый вестибюль, раздевалка, лестница на второй этаж и большой холл перед эстрадой, где обычно собираются президиумы различных конференций и заседаний перед выходом в зал. Сегодня здесь множество людей.

Через каждые несколько минут – очередной почетный караул. Мне прикрепляют на левом рукаве траурную повязку.

Люстры Колонного зала затянуты черным крепом. Пол покрыт еловыми ветками. На эстраде симфонический оркестр, слева, в центре зала, на возвышении, утопающий в цветах гроб. У изголовья и в ногах его стоят часовые.

В числе других и я стал в почетный караул.

Не стыжусь признаться: комок подступил к горлу. Я с трудом сдерживался, чтобы не разрыдаться.

В два часа ночи доступ в Колонный зал для прощания прекращен.

Я вернулся домой. Здесь мне вручили только что полученный конверт с пропуском на Красную площадь на похороны… Утро 9 марта 1953 года было холодным и хмурым. На одной из ближайших к Мавзолею трибун с болью в сердце пережил я всю печальную церемонию похорон.

На протяжении многих лет по роду своей работы – авиаконструктора и заместителя министра, – мне приходилось неоднократно, а одно время часто, встречаться с И.В. Сталиным – секретарем Центрального Комитета партии, главой правительства и Верховным главнокомандующим.

Запомнились штрихи, позволяющие в какой-то мере судить о характере и индивидуальности этого сложного человека. Я буду говорить только о том, что мне лично доподлинно известно, что я сам видел, чему сам был свидетелем.

Все мало-мальски важные авиационные вопросы решались, как правило, с участием и под руководством Сталина. Он любил авиацию, лично знал ведущих деятелей нашей авиации и охотно занимался авиационными делами.

Как правило, повседневное обсуждение важнейших государственных дел велось у Сталина в узком кругу лиц, без каких-либо записей и стенограмм, сопровождалось свободным обменом мнений, и окончательное решение принималось после того, как сам Сталин, как говорится, подведет черту. Конечно, его личное мнение было всегда решающим, но формировалось оно под влиянием высказываний присутствовавших.

Сталин был немного ниже среднего роста, сложен очень пропорционально, держался прямо, не сутулился. Я никогда не видел у него румянца, цвет лица – серо-землистый. Лицо в мелких оспинах. Волосы гладко зачесаны назад, черные, с сильной сединой. Глаза серо-коричневые. Иногда, когда он хотел, – добрые, даже без улыбки, а с улыбкой – подкупающе ласковые. Иногда, в гневе – пронзительные. Когда раздражался, на лице появлялись мелкие красные пятна.

Сталин во всем, что касалось лично его, выглядел исключительно простым. Одет был обычно в серый шерстяной полувоенный китель. Брюки штатского образца, из той же ткани, заправлены с напуском в очень мягкие шевровые сапоги с тонкой подошвой, почти без каблуков. Иногда такие же брюки носил навыпуск. В годы войны часто бывал в маршальской форме.

Говорил Сталин правильным русским языком, но с довольно заметным кавказским акцентом. Голос глуховатый, горловой. Жестикуляция, а также движения и походка – умеренные, не порывистые, но выразительные.

Во время совещаний, бесед Сталин мягко прохаживался вдоль кабинета. Походит из конца в конец, слушая, что говорят, а потом присядет на стоящий в простенке между окнами большой диван. Посидит на самом его краешке, покурит и опять принимается ходить, слушая собеседника, редко перебивает его, дает возможность высказаться.

При обсуждении какого-либо вопроса машинально водил толстым синим или красным карандашом по листу чистой бумаги, пачка которой всегда лежала перед ним. На этом листе записывал свои замечания. Уходя домой, листочки эти складывал и уносил с собой.

На совещаниях у Сталина в узком кругу, как уже говорилось, не было стенографисток, секретарей, не велось каких-либо протокольных записей. На заседаниях в ЦК с более широким составом участников, Сталину часто посылали записки.

Он всегда прочитывал записку, свертывал аккуратно и прятал в карман.

Я заметил в Сталине такую особенность: если дела на фронте хороши – он сердит, требователен и суров; когда неприятности – шутит, смеется, становится покладистым. В первые месяцы войны мы находились под впечатлением неудач, наши войска отступали, всем было очень тяжело. Сталин никогда не показывал виду, что и ему тяжело. Я ни-Фотопортрет И.В. Сталина, вы-когда не замечал у него растерянности, наоборот, казалось, что настроение у него бодрое, отношение к людям терпимое. Он понимал, видимо, что в такие моменты людей нужно поддержать, подбодрить.