Доктор Кляйн приносил с собой шоколадки, роскошное лакомство в военное время, вкуса которого самые младшие дети даже не знали. Я не ела шоколада уже не меньше пяти лет и тоже хотела бы угоститься. Мы, однако, всегда отказывались и предупреждали других, чтобы не брали у Кляйна этого угощения, потому что знали, что ребенок, взявший шоколад, был обречен и обычно исчезал в течение суток.

– Видели, что бывает? – говорили мы детям. – Андрей взял шоколадку, а теперь он в тюрьме.

Мы не объясняли, что за «тюрьма» и где она, ведь мы и сами не знали, жив мальчик или мертв, или, может, над ним экспериментируют, или он в распоряжении других зловещих персонажей. Но, к сожалению, некоторые дети чувствовали сильный голод или скучали по сладкому, поэтому они уступали соблазну.

Фреди из сил выбивался, чтобы помочь нам справиться с постоянным голодом. Он был одним из первых, от кого я услышала о превосходстве разума над материей: Фреди учил сосредотачивать внимание на дыхании, использовать аутотренинг, чтобы внушить себе, что желудок наполнен пищей. «Даже если вы голодны, вы можете представить себе и поверить, что сыты», – говорил он и заставлял закрывать глаза и повторять: «Я не голоден, я не голоден, мой живот полон». Иногда срабатывало.

Не всегда эсэсовцы шли навстречу Фреди, и бывало, что он после попытки добиться чего-то от них возвращался поколоченным. Отмахиваясь от нас, он ковылял в свою комнату отлежаться, а потом говорил, что, вероятно, переборщил с требованиями. Но он продолжал хлопотать о том, чтобы наша жизнь и жизнь опекаемых детей была более сносной и даже приятной.

Однажды он застал меня за чтением растрепанной старой книжки о Фрейде, пронесенной кем-то в лагерь. Я так тосковала по прекрасной библиотеке своего детства, что читала все подряд, даже «Введение в психоанализ» самого Фрейда. Фреди выхватил книгу и, полистав, нахмурился: «Не слишком подходящая литература для юной девушки! Не спеши распрощаться с радостями детства».

Он отобрал у меня книгу, и я сердилась, но потом поняла, что вздохнула свободнее без нее. Внезапно мне показалось, что я дома с отцом, интересующимся, что я читаю и подобающее ли это чтение. На несколько дней я попала в немилость у Фреди. Но я стала писать песни и стихи для детей, и это увлекло меня больше, чем Фрейд.

Как бы ни старался Фреди, а с каждым днем страхи только усиливались, даже в созданном им посреди ада райском уголке. Еще одним частым посетителем барака был Арно Бем, старший по лагерю, бывший сутенер и палач. Он забил одного из узников до смерти за то, что тот стоял не в ряд с остальными на перекличке, но он каким-то извращенным образом испытывал любовь к детям и, кроме того, был влюблен в одну из девушек в нашем бараке. Он дарил ей золотые украшения, изящные платья, все что угодно.

Бем был необыкновенно уродлив. Даже если не вспоминать о черном треугольнике, который он носил как убийца, сама его внешность устрашала: грубое лицо с ужасными шрамами, искривленная спина, напоминавшая о Квазимодо. С кривой усмешкой он входил к нам и садился играть с маленькими детьми, точно с давними знакомыми. Нам его визиты не нравились, и мы, девушки-подростки, старались не попадаться на его пути, но, случись что, никак не смогли бы остановить его.

Помимо страха перед людьми вроде Бема мы еще и очень боялись заболеть, потому что это ускорило бы нашу гибель от газа. Но в антисанитарных условиях Биркенау невозможно не заразиться дизентерией или тифом, и мы все перенесли их. Однажды у меня распух язык. Моя подруга Зузана устроила встречу со своим отцом, он дал какие-то лекарства, и за несколько дней я выздоровела. В другой раз я заболела дизентерией, и меня послали к лагерному врачу, тоже заключенному, который расспросил меня о перенесенных в прошлом недугах. Я покраснела и ответила: «Я не скажу, а то вы подумаете, что я сумасшедшая». Но в итоге я призналась, что болела и пневмонией, и плеврозом, и энцефалитом, и тифом.

Сама недоумеваю, как смогла пережить столько тяжелых болезней, несмотря на то что еще в детстве не отличалась здоровьем, но думаю, что тревоги и заботы моей матери обо мне в Пльзене дали мне силу вновь и вновь противостоять смерти.

В начале февраля всем, прибывшим до нас с сентябрьским транспортом, включая Фреди, бо́льшую часть детей и тетю Иржину, приказали написать открытки своим родственникам в Терезине. Они провели в лагере смерти полгода.

Им велели писать по-немецки, не более чем тридцать слов, и заверить родню, что все они здоровы и заняты работой. Открытки приказали пометить более поздней датой, концом месяца, под предлогом, что им еще предстоит пройти цензуру в Берлине перед отправкой по адресам. Мы долго не понимали, что это значит, и молили небо о том, чтобы вся затея с открытками предвещала какие-то улучшения.

Как только все написали послания, их уведомили, что они будут вскоре отправлены в трудовой лагерь в Хейдебрек. Немцы усердствовали в обмане, так как в Польше действительно существовал небольшой лагерь с таким названием, в городке, где располагался химический завод. Отбытие в Хейдебрек означало для меня новую разлуку с Фреди, тетей Иржиной, моей подругой Зузаной и многими другими, кого я любила, возможно – разлуку навсегда.

День рождения Фреди приходился на 11 февраля, и мы подготовили сюрприз – праздник для него в детском бараке, с несколькими блюдами и маленькими подарками. Он пришел в барак необычно поздно, весь покрытый кровью. Немцы жестоко избили его, но почему, он не сказал. Что-то мучительно беспокоило его, а в следующие дни он выглядел все более и более удрученным. Мы заметили, но подумали, что он тревожится из-за предстоящего переезда и из-за тех, кто останется без его опеки. Фреди назначил себе преемника, некоего Хуго Ленка, которому другие остающиеся должны были помогать, но все равно переживал, как мы справимся без него.

7 марта у чехов был национальный праздник – день рождения нашего первого президента Томаша Гарриге Масарика. Случайно или нет, но на следующий день прибыло пополнение СС с конвоем грузовиков. Нас разбудили посреди ночи криками и ударами дубинок и приказали всем, привезенным в сентябре, выйти наружу. Позднее мы узнали, что некоторые предпочли покончить с собой, только бы никуда не ехать с эсэсовцами.

Нас всегда пугало, когда охрана врывалась неожиданно и особенно по ночам, поэтому мы в молчании сидели и слушали, как они сажали выведенных наружу на грузовики и как увозили их.

Мы плакали от страха, что наших товарищей отправят сейчас в газовые камеры и что их исчезновение показывает, что ждет нас самих через полгода, и вдруг раздалось пение с отъезжавших грузовиков, наш национальный гимн Kde domov mu с начальными строчками: «Где мой дом? Где моя отчизна?»

Потом мы узнали, что в газовых камерах 3792 человека – мужчины, женщины и дети – перед смертью мужественно пели еврейский гимн Hatikvah, «Надежда», и один за другим голоса умолкали, в том числе голос моей отважной и доброй тети. После того как их увезли из Семейного лагеря, во всех бараках воцарилась тишина. Стыдно признаться, но, когда стих шум грузовиков, мы уснули от изнеможения.