— Надеюсь, ты догадываешься, что тебе корячится, если ты не сможешь доказать свою непричастность к «Вальтеру»?

— Но ведь я же!.. — взвился было Семен, однако Мотченко даже не стал его слушать.

— Кое для кого это уже не имеет никакого значения. Главное — труп и пистолет, который был найден в доме твоей сожительницы. А то, что он на тот момент лежал в кармане твоего дружка, — это так же легко разбивается в пух и прах.

Мотченко замолчал, позволяя Кургузову проникнуться ситуацией, и все так же негромко, отделяя слово от слова, произнес:

— Врубаешься?

Семен уставился глазами в пол, и было видно, как дрожат его руки.

— Да… Но ведь я…

— Об этом ты будешь на суде говорить, а сейчас… — Он какое-то время молчал, позволяя Семену хотя бы немного прийти в себя, и когда тот оторвал наконец-то от пола взгляд, спросил, чуть повысив голос: — Ты хорошо помнишь тот момент, когда к тебе домой пришел Шаманин?

И дождался угрюмого кивка и едва слышного «да».

— И помнишь все, что тебе он говорил?

— Да.

— А не помнишь, случаем, он не спрашивал тебя про Тюркина?

— Про Витьку Тюркина?

— Ну!

— Спрашивал. Он еще что-то и про тигра спросил.

— А ты?

— Да ничего. Просто послал его куда подальше с его тигром, вот и все.

— А про Шкворня ты, случаем, не упоминал? Что, мол, ты пашешь сам на себя, а Тюркин батрачит на Шкворня.

— Ну! — почти выдавил из себя Кургузый, видимо, не зная, как отвечать на эти вопросы.

— Что «ну»? Сказал Шаманину про Шкворня или нет?

— Вроде бы как сказал.

— Ладно, хорошо, — позволил передохнуть ему Мотченко. — Теперь дальше, и самое главное. Ты об этом своем разговоре с Шаман иным Сохатому рассказывал?

— А то как же! — набычился Семен. — Он у меня, сука подколодная, все до последнего словечка выпытал. Как лагерный кум на «собеседовании».

Мотченко угрюмо смотрел на Кургузова. Теперь-то он точно знал не только истинную причину убийства Шаманина, но и то, кто именно стрелял в Шаманина с Кричевским. О дальнейшем можно было не расспрашивать.

И все-таки оставался один-единственный вопрос, который мог бы расставить все точки над «i» и который до последнего момента не задавал начальник милиции Сохатому.

— А теперь слушай сюда, Петр Васильевич, и постарайся напрячь свою память.

Видимо, понимая всю важность момента, но еще не понимая, что именно за этим последует, Сохатый дернулся, словно его прошило током, и на лице застыла маска внимания.

— Да, конечно… я постараюсь, — забормотал он, покосившись при этом на плотно закрытую дверь и, очевидно, думая, что ему предстоит какое-то очень важное для него опознание или же очная ставка.

Однако последовавший вопрос Мотченко заставил растерянно заморгать глазами.

— Ты сказал, что хорошо помнишь тот день, когда стреляли в Шаманина с Кричевским?

— Ну!

— И хорошо помнишь все последующие дни?

— Да что ж я, алкаш, что ли, распоследний, чтобы ничего не помнить?

— Значит, был в полном здравии и в полном сознании?

— Господи, да о чем вы говорите?! Конечно, в полном.

— И естественно, встречался в те дни со Шкворнем?

Очередное упоминание о хозяине вызвало на лице Сохатого страдальческую гримасу, и он утвердительно мотнул головой.

— Само собой. Куда ж я без его указаний мог деться? Склады-то его, Шкворня. А я там всего лишь коммерческий директор, а по-простому — кладовщик.

Он замолчал, и по его лицу пробежала тень ухмылки. Мол, что с меня взять? Маленький человечек, исполнитель.

— Вот и хорошо, — согласился с ним Мотченко. — В таком случае ты должен помнить тот синяк, что был на лице Шкворня.

Мотченко откровенно блефовал, сказав про возможный синяк, который мог остаться на лице убийцы, когда его, уже догнав в кедровнике, ударил Кричевский. Кулаком. Судя по всему, попав под глаз или прямо в сопатку, так как на костяшках его кулака остались следы крови. Возможно даже, что он успел ударить Шкворня два или три раза. И теперь Мотченко ждал, напряженно всматриваясь в глаза Сохатого.

Тот моргал, какое-то время молчал, насилуя свою память, и вдруг утвердительно кивнул.

— Ну!

— Что, «ну»? — подался к нему Мотченко.

— Синяк. Как вы говорите. Но синяк был маленький, а вот его сопатка…

— Что?

— Вроде как перелом был. Макарыч даже в больничку нашу наведывался. Помню, он еще тогда сказал, будто какой-то рулон в руках не удержал, когда на антресоль забрасывал, вот и досталось по сопатке.

Сохатый замолчал и уже более спокойно посмотрел на майора:

— А что?.. Этот синяк важный такой?

— Погоди, просто есть кое-какие соображения. И если все сойдется, тогда и поговорим.

Мотченко не договорил, но и без того было ясно, что у Сохатого появился еще один шанс обойти сто пятую Уголовного кодекса стороной.

В этот же день, но уже ближе к вечеру нарочный из Хабаровска доставил в Стожары пакет, адресованный «генералу Грязнову В.И.».

Догадываясь, что подобный адресат мог начертать своей рукой только его хабаровский коллега, зам. начальника краевого УВД полковник Юнисов, Вячеслав Иванович невольно хмыкнул и передал пакет Мотченко, с которым они уже завершали второй заход по кофе.

— Вскрывай!

— Да вы чего?! — изумился Мотченко. — Не имею права!

— Ладно, хрен с тобой, — хмыкнул Грязнов. — В таком случае бьем пари. Тюркин здесь или все-таки Шкворень?

— Думаешь, кто-то из них?

— Даже не сомневаюсь.

— Ну-у, ежели не сомневаешься… — задумался Мотченко. — Я бы предположил, что Тюркин.

— Почему?

— На тот момент он сопровождал почтовые вагоны на Москву и, судя по всему, мог являться основным перевозчиком той же икры в багажных вагонах, да и тот выстрел, который уложил директора вагона-ресторана, говорит о многом. Семь метров! Чтобы попасть с такого расстояния точно в лобешник?.. Короче говоря, большим докой в стрельбе из пистолета надо было быть.

— Что ж, логично, — согласился с ним Грязнов. — В таком случае, ставлю на пана Шкворня.

— На что бьем? — повеселел Мотченко.

— Как обычно, бутылка армянского.

Когда вскрыли пакет, Мотченко едва сдержался, чтобы не запустить трехэтажным матом.

Скуластое, словно по шаблону слепленное лицо, слегка скошенный и в то же время раздвоенный подбородок, нос «уточкой». Такие лица запоминаются раз и навсегда.