Подняв голову, она увидела перед собой их озадаченные и немного возмущенные лица, будто произнесла сейчас что-то совсем уж непристойное. Совсем не в тему. И не по сценарию. Так смотрит человек, которого грубо оборвали на полуслове, а он самого важного, самого значительного еще и проговорить не успел…

Поморщившись навстречу их застывшему возмущению, она провела по лицу руками. Потом сложила ладони на клетчатую скатерть, как давеча Дина, ковшичком, и тут же отдернула брезгливо. И содрогнулась, как от омерзения. Вдруг показалось ей, что все сказанные за этот тяжелый разговор слова упали лживой мерзостью на скатерть и что все они живые, эти Димкины и Динины слова, и шевелятся в клетках скатерти, как черные черви, сплетаясь в скользкий и опасный клубок… Ей даже плохо стало – затошнило будто. Захотелось взять скатерть за концы, свернуть, завязать сверху плотный узелок и вынести все это поскорее из дома. Не только доверчивой она была, но и впечатлительной. Впрочем, они всегда рука об руку ходят, доверчивость да впечатлительность…

– Но, Майка… Ты чего? Мы же с тобой решили… – оторопело уставился на нее Димка. – Ты же меня любишь, Майка! Ты же всегда меня любила…

– А теперь уже не люблю. Все, Дим, иди.

– Но ведь так не бывает… Чтоб сразу, в один момент взять и разлюбить… Не выдумывай, Майка! Ты… Ты не слушай ее, она еще и не такого тебе наговорит!

Она ничего ему не ответила. Только поморщилась и сглотнула противный комок тошноты, застрявший в горле. Потом, тяжело поднявшись с места, пошла в свою комнату, на ходу крикнув в сторону кухни:

– Мам! Проводи гостей, пожалуйста!

Дверь кухни распахнулась тут же, явив довольное лицо Алевтины. Торопливо закрыв за собой дверь и не зажигая света, Майя подошла к окну, стала внимательно вглядываться в сырые осенние сумерки, стараясь не прислушиваться к доносящимся из прихожей звукам. Что-то насмешливой скороговоркой бормотала мать, что-то отвечала ей Дина – нервно и отрывисто. Ругались так, наверное. А Димкиного голоса не слышно было. И хорошо. Поскорей бы уж они уходили.

– Майк… Пойдем чаю попьем? Ушли они… – осторожно заглянула в комнату мать. – Ух и злющая она, эта твоя Динка! Все меня напоследок цапнуть норовила. Села, говорит, дочке на шею и ножки свесила… Ей-то какое дело, правда? Мы уж со своими шеями да ногами сами как-нибудь разберемся! Не переживай, Майка! Все, что ни делается, все к лучшему! Так я чайник поставлю, а?

– Нет, мам, спасибо. Я не хочу. Ты иди, мам.

– Ой, а вон и Темка, поди, пришел! – затопала она тяжело на зов дверного звонка. – Это еще хорошо, что он гостей наших не застал… Не видел, не слышал парнишка всего этого безобразия… Бог обнес…

– Погоди, мам! Я сама открою!

Впустив сына в прихожую, она обняла его, как после долгой разлуки, ткнулась лицом во влажную холодную ткань куртки. Он тут же сложил ей на плечи руки, проговорил удивленно:

– Мам, ты чего… Случилось что, да? Ты плачешь, что ли?

– Нет, сынок, я не плачу. Все хорошо, сынок.

– А эти… Чего они? Ну… друзья твои? Я их сейчас встретил около дома. Идут, орут друг на друга, аж прохожие от них шарахаются… А почему они с чемоданами, мам? Поехали, что ли, куда? Я поздоровался, а они уставились на меня, как слепые, и не ответили даже. Я вот все хотел у тебя спросить, мам, да не решался…

– Спроси, сынок.

– А ты не обидишься?

– Нет.

– Ну, в общем… Бабушка как-то проговорилась случайно, что этот… ну, муж твоей подруги… Будто бы он и есть мой отец… Это правда, мам?

– Правда, сынок.

– А ты что, его любишь, да?

– Нет. Уже не люблю.

– И правда – не люби его, мам! Ну какой он мне отец? Не хочу я такого отца! Он… неправильный какой-то. Все время так весело улыбается, а за этой улыбкой ничего будто и нет… Будто он из-за красоты только улыбается… И вообще, мне даже и думать о нем неприятно. Я лучше папу всегда любить буду. Ладно, мам?

– Хорошо, сынок. Ты прости меня, пожалуйста, Темочка… Я такая глупая была – только одну эту красивую улыбку и видела, как ты говоришь…

– Да понятно, мам. Ты же женщина! А женщины, они все такие. Дальше улыбки уже и не видят ничего, – снисходительно-философски изрек Темка, ласково прижимая ее к себе.

Заглянувшая из кухни в прихожую мать покачала головой, улыбнулась, проворчала ласково:

– Ишь, любовь-то какая вам досталась… Обнимаются стоят, главное… Темка, ужинать иди! Поди, с утра не емши! И ты, Майка, иди ужинать! Нечего себя голодом да переживаниями морить! Чего уж теперь? Как сложилось, так и сложилось…

– Я не морю, мам. Я спать хочу. Пойду я.

– Ой, я ж забыла совсем! Тебе же адвокатка днем звонила! Просила обязательно ее набрать, как придешь… И как это я забыла-то? Совсем голова никакая стала. Ничего не помню…

– Хорошо. Я позвоню сейчас.

Подойдя к телефону и потянув уже к трубке руку, она вдруг поняла, что звонить Мстиславе совсем не хочет. Что-то щелкнуло внутри, и пробежало дрожью по организму, и выскочило наружу, как вовсе ей там, внутри, ненужное. Неприятное даже. Так и стояла у телефона, замерев и прислушиваясь к себе, пока он не зазвонил сам. Вздрогнув, она сняла трубку. Почему-то она уже знала, что звонит Мстислава.

– Майя! Привет! Ну чего не звонишь-то? Вот все я должна за тебя делать… Тебе неинтересно, что ли, как твои дела продвигаются?

– А знаешь, ты права, пожалуй… И правда неинтересно… – задумчиво протянула Майя в трубку.

– Ну вот, приехали… Как всегда, у нас дурные рефлексии включились, да?

– Ага. Включились.

– Да плевать мне на них, понятно? В общем, слушай меня сюда… Сегодня утром позвонил Алексей Степанович, и…

– А кто это – Алексей Степанович?

– Ну ты даешь! Так зовут адвоката твоего бывшего мужа, между прочим! С которым мы уже четыре года воюем!

– Ах да… Извини…

– Так вот, он сказал, что завтра сюда сам приедет! Сказал, чтоб в десять часов я его ждала у себя в офисе. И голос у него такой, знаешь, хитрющий был! Мне даже не по себе стало… Черт его знает, с чем он таким сюда едет… Суд-то Европейский состоялся уже, а решение до нас пока не дошло… Как ты думаешь?

– Не знаю, Слав. Я ничего не думаю.

– Ага! С тобой советоваться так же полезно, как головой о бетонную стену стучать. Все-таки беззубая ты, Майка… Нет, не беззубая! Ты вообще никакая. Добродетель рыхлая и тошнотворная… Ладно, жди, позвоню завтра. Дам отчет о результатах нашей встречи. Интересно все-таки, зачем он сюда едет…

Уснуть ей этой ночью так и не удалось. Все ворочалась чего-то, вздыхала и мучилась, и совсем непривычные грустные и одновременно сердитые мысли приходили ей в голову… Нет, не по поводу стихийного расставания с давней любовью были эти мысли – она о ней и не думала совсем. Как будто ее и не было никогда. Как будто разбилась она вдребезги о то самое дно, к которому летела так старательно все эти годы. И любовь разбилась, и дружба. А как иначе может случиться с дрянью? Она и дружбы обманной достойна, и любви обманной – все по совести, все по закону… Чего об этом думать-то? Нет, совсем другие думы мучили ее этой ночью. Казалось ей, что происходит у нее внутри какая-то другая работа, преодолевает сопротивление той самой беззубости, рыхлости да тошнотворности, о которой давеча говорила Мстислава. Что это была за работа – она пока и сама не понимала. Может, права ее молодая подруга-адвокатка в том, что не может долго жить в человеке добродетель обманная? Что как ни крути, а жизнь свое возьмет, и должна она со временем обязательно трансформироваться? Только во что? В смелость взять и не быть дрянью? В смелость научиться говорить «нет» всем этим коварным добродетелям? Какое трудное слово – «нет». Очень тяжелое слово. Надо, наконец, научиться общаться с этим словом, впустить его в себя, сделать своим товарищем… Но ей ведь и впрямь давно уже хочется взять и перечеркнуть все Мстиславины юридические старания одним этим замечательным словом – нет! Вот она и начнет говорить его завтра. Придет к ней утром и твердо скажет – нет. И даже хорошо, что при этом будет присутствовать этот Ленин адвокат – Алексей Степанович… Во сколько же он придет, Мстислава говорила? Ага, в десять часов… Вот и она к ним придет в десять часов… И скажет…