года мимо его активного внимания прошла болезнь (перелом шейки бедра), а в августе — самоубийство (смертельная доза снотворного) Лили Юрьевны Брик.

Накануне очередного Нового года он получил письмо-записку от Межирова.

28.XII.78.

Борис, накануне Нового года, мне хочется н а п и с а т ь Вам то, о чём много думал и немало говорил. Вы сейчас действительно единственный несомненно крупный поэт. Это не произвол моего вкуса, а убеждение всех, кто любит, чувствует и сознает поэзию. Вы-то, конечно, твёрдо знаете это сами сквозь любые Ваши сомнения, вечно владеющие художником.

Я постоянно буду пользоваться каждым случаем для выражения Вам моего почтения. Любящий Вас

А. Межиров.

Наступала новая ровная дата Слуцкого: шестьдесят лет. Межиров, долго не веривший в его болезнь («он нас разыгрывает»), поздравляет его:

7 мая 1979.

Дорогой Боря,

Всегда буду пользоваться поводом и случаем (сегодня они торжественные и интимные) — высказать Вам слова любви, глубокого уважения и восхищения. Вы и сами знаете, что во дни физиков и лириков единственный и несомненный поэт — Борис Слуцкий. Но каждый, кто любит, чувствует и сознает поэзию, убеждён в этом — в исключительной подлинности ритмического дыхания Ваших строк, в звуке (звук — сущность поэзии) величавом и пророческом, в Вашей способности возвращать мёртвым словам их первоначальный, живой, великий смысл.

Всегда горжусь, что я живу в одно с Вами Время... «все времена одинаково жестоки, надо жить и делать своё дело» — сказал древний мудрец. Так оно и есть.

Преданный Вам А. Межиров.

В перерывах, довольно редких, между больницами Слуцкий выезжал на процедуры в литфондовскую поликлинику на Аэропортовской улице. На знакомых смотрел в упор — не видя и не здороваясь. Он исчез. После ухода Тани нет ни одного фотоснимка Слуцкого.

При одной из последних встреч с Семёном Липкиным сказал трижды:

— Скоро умру.

Дома у него на книжных полках среди книг были втиснуты толстенные папки с неопубликованными стихами.

После больниц он жил чаще всего в семье брата Ефима, в Туле. Ума не потерял, память сохранил, ходил с авоськой в магазин за продуктами, выносил ведро с мусором, мыл посуду, иногда звонил старым знакомым, подолгу разговаривал с ними. К нему изредка приезжали Юрий Трифонов, Юрий Болдырев и некая московская девушка.

О ней мы ничего не знаем. Мы вообще ничего не знаем о Слуцком.

Я был плохой приметой,

я был травой примятой,

я белой был вороной,

я воблой был варёной.

Я был кольцом на пне,

я был лицом в окне

на сотом этаже...

Всем этим был уже.

А чем теперь мне стать бы?

Почтенным генералом,

зовомым на все свадьбы?

Учебным минералом,

положенным в музее

под толстое стекло

на радость ротозею,

ценителю назло?

Подстрочным примечаньем?

Привычкою порочной?

Отчаяньем? Молчаньем?

Нет, просто — строчкой точной,

не знающей покоя,

волнующей строкою,

и словом, оборотом,

исполенным огня,

излюбленным народом,

забывшим про меня...

(«Я был плохой приметой...»)

Не преждевременно ли всё это рассказывать сейчас, когда впереди — две трети книги? Нет. На Слуцкого надо смотреть с высоты его трагедии.

ДВЕ БЕЗДНЫ

Двадцать восьмого июля 1958 года на площади Маяковского открыли памятник Маяковскому. Церемонию вёл Николай Тихонов, почти окончательно забывший про свою «Орду» и свою «Брагу» — великие маленькие книжки, исполненные свободы и воли. «Московская правда» 29 июля дала отчёт о мероприятии под названием «Как живой с живыми говоря».

...Горячо звучит взволнованная речь Н. Тихонова:

— Маяковский, — говорит он, — является первым поэтом нашего времени, первым поэтом мирового пролетариата, он сильнее всех других поэтов сумел рассказать миру о пролетарской революции и первом пролетарском государстве, сумел свой стих перенести далеко за пределы Советского Союза. Голос его стал слышен во всех уголках мира.

У Слуцкого нет отклика на это событие. Есть более ранний стишок из двух частей «В метро»:

На площади Маяковского

(Я говорю про метро)

Проходит девушка с косками,

Уложенными хитро.

Того монумента у него нет. Автор «Памятника» обходит сей грандиозный момент. Напротив — пишется «Памятник Достоевскому», напечатанный посмертно.

Из последних, из сбережённых

На какой-нибудь чёрный момент —

Чемпионов всех нерешённых,

Но проклятых

вопросов срочных,

Из гранитов особо прочных

Воздвигается монумент.

То же самое — здесь:

Я помню осень на Балканах,

Когда рассерженный народ

Валил в канавы, словно пьяных,

Весь мраморно-гранитный сброд...

А с каждым новым монументом,

Валявшимся у площадей,

Всё больше становилось места

Для нас — живых. Для нас — людей.

(«Всё то, что не додумал гений...»)

Здесь просматривается глухое неприятие монумента Маяковского работы скульптора А. Кибальникова всем бриковским кругом. На открытии монумента Лиля Брик оказалась отнюдь не на самом виду. В ногах истукана, с печальной улыбкой. В том году вышел 65-й том серии «Литературное наследство», где были опубликованы письма Маяковского к Лиле Юрьевне, что вызвало скандал в официальной прессе и закрытое постановление ЦК КПСС. Выход 66-го тома «Литературного наследства» цензура запретила (впервые эта переписка полностью будет опубликована в 1982 году в Стокгольме, в России — в 1991-м).

Бронзовая фигура похожа на знатного металлурга в безразмерном масштабе. Маяковский в быту был известным белоручкой, брезгливцем, крайним аккуратистом. В его комнатке на Лубянке[57] — образцовая чистота, порядок, ничего лишнего. Он и свой «рено» не водил — содержал шофёра. Его «рено» было игрушечно маленьким, комнатка на Лубянке — крохотная, около двенадцати метров. Барство его преувеличено сплетниками.

В год великого перелома (1929) он, как и всю жизнь, дулся в картишки. С чекистами. Последние его дни — сплошной картёж и проигрыш. За пару дней до 14 апреля 1930 года — в пух[58]. В тот чёрный день он был в жёлтых ботинках, в жёлтых брюках и в жёлтой рубахе. С галстухом-бабочкой.

Конечно, это был суицид революции. Политический