хитрован Сталин превознёс Маяковского, чтобы смазать смысл 14 апреля. Позднейший поступок Фадеева — прямое продолжение этого выстрела. Слуцкий именно тогда написал «Герой»:

Хитро, толково, мудро правил,

Судил, рядил, карал, марал

И в чём-то Сталину был равен,

Хмельного войска адмирал,

Хмельного войска полководец,

В колхозе пьяном — бригадир,

И клял и чтил его народец,

Которым он руководил.

Праху Маяковского двадцать два года не было места[59]. Площадь Триумфальную переименовали в площадь Маяковского (1935) — в принципе это синонимы. В старину здесь поставили в ознаменование победы Петра Первого в Северной войне «врата Триумфальные», через которые император въехал в Москву, и, кстати, внешне они определённо смахивали — царь и поэт, а в Грузии, например, этих обоих великанов считают грузинами. Мифы бессмертны.

У Слуцкого есть полемика — прежде всего с Хлебниковым, с хлебниковским стихом «Свобода приходит нагая...»:

Свобода приходит нагая,

Бросая на сердце цветы,

И мы, с нею в ногу шагая,

Беседуем с небом на «ты».

Мы, воины, строго ударим

Рукой по суровым щитам:

Да будет народ государем

Всегда, навсегда, здесь и там!

Пусть девы споют у оконца,

Меж песен о древнем походе,

О верноподданном Солнца —

Самодержавном народе.

1917

Где-то радом с Хлебниковым — Цветаева («Из строгого, стройного храма...»):

Из строгого, стройного храма

Ты вышла на визг площадей...

— Свобода! — Прекрасная Дама

Маркизов и русских князей.

Свершается страшная спевка, —

Обедня ещё впереди!

— Свобода! — Гулящая девка

На шалой солдатской груди!

Слуцкий с ними не согласен:

Свобода не похожа на красавиц,

Которые,

земли едва касаясь,

Проходят демонстраций впереди.

С ней жизнь прожить —

Не площадь перейти.

Свобода немила, немолода,

Несчастна, несчастлива и скорее

Напоминает грязного жида,

Походит на угрюмого еврея,

Который правду вычитал из книг

И на плечах, от перхоти блестящих,

Уныло людям эту правду тащит

И благодарности не ждёт от них.

(«Свобода не похожа на красавиц...»)

С таким свидетельским багажом подошёл Слуцкий к писательскому суду над Пастернаком. Собственно говоря, он больше, чем с Хлебниковым или Цветаевой, спорит с Пастернаком, с его «Гамлетом» (напомним это стихотворение):

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далёком отголоске,

Что случится на моём веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идёт другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, всё тонет в фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти.

<1946>

А так ли уж спорит? Не один ли и тот же персонаж — этот старик Слуцкого и тот Гамлет Пастернака? Но Пастернак обращается к Богу, а свобода Слуцкого — Вечный жид, отвергший Христа.

В перевёрнутом мире происходят невероятные вещи. Сын парикмахера и портнихи, гусар Первой мировой войны, красноармеец войны Гражданской, русский киплингианец, первый литератор, увенчанный званием Героя Социалистического Труда, самый сановный литчиновник страны, лауреат Международной Ленинской «За укрепление мира между народами», Ленинской и трёх Сталинских премий первой степени, Николай Тихонов накануне кончины в 1979 году вспоминал и читал по радио стихи Николая Гумилёва.

До этого надо было дожить.

Слуцкий стихи не датировал. Эпиграфическое посвящение стихотворения «Покуда над стихами плачут...» звучит так: «Владиславу Броневскому в последний день его рождения были подарены эти стихи». Даты жизни и смерти Броневского: 1897—1962. Есть почти уникальная возможность датировки стихотворения, это 1961 или 1962-й. В декабре 1961 года Слуцкий посетил Польшу. В его черновом наброске[60] той поры сказано:

В Чехословакию и Польшу

В одну и ту же зиму съездив

И зная: параллели — пошлость,

Как пионерчики на съезде,

Я говорю про чувство меры,

Забыв — ах, чтоб они сгорели,

Ступайте к съезду, пионеры!

Читайте, люди, параллели.

Конечно, чехи наши братья,

Поляки — тоже наши братцы,

И я раскрою всем объятья,

Но прежде надо разобраться,

И разобравшись, я за Польшу,

За ковш, кипящий горьким мёдом.

Она мне нравится всё больше,

Всё ближе Польша с каждым годом.

...Когда не существует Ржечи,

И круля, сейма или войска,

То Польша существует в речи,

в усмешке не згинела Польска.

Меж усыпальниц королевских

поэтов Польша сберегает,

в своих ручьях и перелесках

небрежно красоту роняет.

Но разве только в этом дело?

За Польшу! Было три раздела,

Три короля, три господина,

А Польша — сызнова едина.

Она, как ртуть, слипалась снова,

Как раненая плоть, срасталась.

Наверно, прочная основа

Есть в Польше, раз она — осталась.

Куда себя богемец денет

Без готики или без быта?

А Польшу донага разденут,

И всё же с ног она не сбита.

Набросок стал другим стихотворением — «Покуда над стихами плачут...». Этой вещи, сперва напечатанной журналом «Юность» (1965. № 2) в несколько смягчённом варианте, потом долго не везло, ни в одном из сборников Слуцкого оно не устояло: то в Польше что-то происходило, то нашу поэзию в очередной раз укрощали. Вылетело стихотворение в последний момент и из выходившего в 1969 году первого избранного Слуцкого, хотя предисловие Лазарева заканчивалось цитатой из этого стихотворения, её оставили, но подрезали.

В связи с этим нелишне посмотреть на этот шедевр Слуцкого в свете пастернаковского стихотворения «Трава и камни», написанного раньше, в символическом