Плесни хоть бы вот той дряни (впрочем, тут у тебя сплошь дрянь!)

Больше тридцати нас было в тех джунглях, лишь трое спаслись.

Трое выжили в дебрях и вверх пробрались —

Мэннинг, Ревуа и я. Как там в той книге говорится?

Один теперь я рассказом смогу поделиться.

И вот что скажу вам – лично я-то в своей постели умру,

Как и многие прочие сукины дети – с бутылочкой, крепко прижатой ко рту.

А жаль ли мне Мэннинга? Да фиг вам! И ему хрен!

Это ж были его деньжата, а их было тратить не лень.

Но из-за них так и вышло, что мы и гибли один за другим,

А он-то сдох не в своей постели – ну, об этом я сам позаботился.

Теперь он веками послужит в том храме костей! И не напрасно,

А жизнь прекрасна!..

Ну что за пойло ты тут подаешь?

Впрочем, я не против, если еще подольешь.

Крепкая штука… А если хочешь, чтобы я заткнулся, —

Ну… переключай меня на «шампусик».

Трепотня – дешевня, молчание многого стоит, друзья…

Так о чем это я?

* * *

Двадцать девять трупов за поход, среди них одна баба,

Титьки у нее были шикарные, да и попа – что надо!

Мы ее обнаружили мертвой – вот те раз!

Поутру, средь холодных углей, у костра, что давненько погас,

Ни ушиба на ней, на лице – ни ожога,

Видать, на стылое пепелище зашла, не рассуждая долго,

Трещала всю дорогу, а погибла без единого звука,

Что за судьба человеческая, не судьба, а чертова сука!

Не согласен? Тогда хрен и тебе, и твоей мамочке хрен бы приделать,

Впрочем, с хреном она бы стала мужиком, а не девой…

А та, кажется, была антропологом, все об этом твердила,

Но на ученого совершенно не походила,

Когда мы ее из кострища вынимали, так скажем,

Щеки в золе, и глаза – не белки – серые, в саже,

А больше на ней не нашли никаких повреждений,

Дорранс инсульт констатировал – такое лекаря утверждение…

Бога ради, подлей-ка еще мне чуть виски из уважения,

Без этого проклятого виски

Временами кажется, что и смерть где-то близко!

Джунгли несли нам потери день за днем.

Карсон погиб от сучка, что пронзил ему сапог.

Нога притом так распухла, что,

Только разрезав кожу, мы снять ему обувь сумели,

Но к тому часу пальцы его ноги почернели,

Как в кострище угли, как кальмара чернила, —

наверное, у Мэннинга такая же черная кровь текла в жилах,

А вот Рестона с Полги какие-то мохнатые пауки укусили,

Причем каждый паук был что с твой кулак – не меньше никак.

Акермана ужалила змеюка-злодейка,

Что свисала прям с дерева, как с шеи бабы меховая горжетка,

И яд свой впрыснула ему в тот же миг.

Вы хотите узнать, что наш друг перенес?

Он от боли своей же рукой вырвал собственный нос,

Словно персик переспелый, прогнивший, заливаясь, в крови,

Те, кто рядом стоял, едва это зрелище перенесли,

Хочешь – плачь, хочешь – смейся, хоть ржи до упада,

Вот судьба-то у парня! Ну хватит, ну ладно…

Мир наш не такой уж и грустный – ни больше ни меньше,

Хотя психам тут, конечно, намного легче. Поверь.

Так о чем я теперь?

Хавьер с мосточка деревянного вдруг грохнулся, и вот

Мы достали его из воды, а тот уж и дышать не мог.

Тут Дорранс наш испанца искусственным дыханьем было прокачал,

Но высосал из легких бедолаги он пиявку

Размером с помидор тепличный, самый крупный с прилавка.

Та оземь хлопнулась как пробка из бутылки,

Забрызгав их кровищей, как винищем (мы, алкаши – такие,

Взгляни-ка на меня, что пьем, тем и живем).

Когда испанец отошел в бреду, сказал тут Мэннинг,

Что Хавьеру пиявки выжрали мозги. А мне наплевать.

Я помню лишь, что у него глаза не закрывались,

А целый час, как он уж околел, все вздувались и сдувались —

И вправду кто-то жрал его прям изнутри, клянусь я, чтоб мне сдохнуть!

Вокруг без перерыва орали попугаи на мартышек,

А те на попугаев, друг друга не слыша, задирая бошки вверх на небо,

Что скрылось за проклятою зелёнкой. Его и видно-то не было.

В стакане что – вискарь или моча?

Одна из этих гнид, так, между прочим, впиявилась в штаны к французу —

Я говорил уже? Ты ж знаешь, что она жрала на ужин?

А следом уж сам Дорранс отдал богу душу,

Когда мы запилили вверх по склону, но все пока еще мы пребывали в джунглях,

Свалился в пропасть, и услышали мы хруст. Сломал себе он шею.

А молодой был, бедолага, лет лишь двадцать шесть,

Жениться собирался, теперь уж – то, что есть…

Жизнь хороша, а, друг? Жизнь – это гнида в глотке,

Жизнь – пропасть, куда мы все летим, и суп, в котором все мы, в общем,

Пусть рано или поздно, но превратимся в овощи.

Я прям философ, как тебе? Да наплевать. Уж слишком поздно

Нам мертвецов считать, да по такой-то пьяни.

Вот так тебе скажу: мы добрались туда, не поздно и не рано…

Из жгучей, палящей зелёнки вскарабкались мы

По тропке, идущей по склону, оставив внизу

В могилах лежать Ростоя, Тиммонса,

Техасца – не помню, как звали его – и Дорранса,

Да пару кого-то еще. И под самый конец

Почти все скончались от злой лихорадки,

Что кожу пузырит на теле и делает тело зеленым.

В живых нас осталось лишь трое: то Мэннинг, француз да и я.

Болезнь только нас не скосила, сразиться с недугом нашлись у нас силы.

Правда, я от нее до конца не оправлюсь никак. Вискарь

Для меня – как таблетки, что пьют от трясучки.

И ты уж, дружище, налей-ка еще мне стаканчик,

А то разойдусь и ножом полосну тебе горло.