– Смерть гвардейцам кардинала!

– На абордаж!

Из толстой проволоки получаются отличные шпаги – кончик только загнуть, а то поранишься (правда, Витька из двадцатой квартиры его, наоборот, напильником точит, чтобы, значит, все было по-настоящему). Можно залезть в подвал и там, в полутьме, между дровами и рухлядью, резко делать выпад из-за угла или, балансируя на поленнице: вжиг-вжиг-вжиг! – сражаться с англичанами. Вот и сейчас мы слышим, как со двора, закинув голову в облезшей ушанке и сложив рупором красные от мороза ладони, нас зовет Витька:

– Айда во двор!

Мы с Леркой переглядываемся, а потом одновременно, сталкиваясь в дверях, бежим в прихожую, натягиваем польта, на ходу на лестнице обматываемся шарфами и нахлобучиваем шапки. Витька ждет нас перед заколоченным окном в подвал – руки в карманах, рожа начищена «лиговскими».

– Все, – говорит Витька, ловко сбрасывая на снег соплю из-под носа. – Амба! Конец им! Своих с Сенной соберу, и стыкнемся!

Мы с Леркой молчим – нас на межрайонные драки не берут, малы еще.

– Все Бергман, холера! – продолжает обиженный монолог Витька. Бергман – из «лиговских», дрался, как бешеный. – Жид, по веревочке бежит! – обиженно сплевывает он, пролезая в подвал. А я смотрю на Лерку и вижу, как тот вдруг залился красной краской.

– Ты чего? – спрашиваю я.

Но Лерка только мотает головой и спускается вслед за Витькой.

– Слыхали, – говорит он, отряхивая штаны от подвальной пыли. – В этом году каждую минуту входит в строй один пятиэтажный дом! Ежедневно в свои квартиры вселяются двадцать тысяч человек!

Леркин папа слушает без остановки радио – вот Лерка иногда и шпарит, что твой диктор.

– Скоро и до нас дойдет, – говорит он уверенно, с опаской оглядываясь по сторонам. – А старые дома, вроде нашего, разрушат.

– Может, и хорошо, что разрушат, – почему-то ежится Витька. – Я тут, ребят, такое видел! Жуть!

– Что?! – вытаращиваем мы глаза, оглядывая полупустой подвал.

– Сейчас покажу, – внушительно говорит Витька. – Только уговор, мелюзга, – не вопить!

Мы небрежно пожимаем плечами, не обижаясь на «мелюзгу», ждем.

– Ладно, – сглатывает Витька. – Пошли.

Он ведет нас в глубь подвала – мы перелезаем через чью-то ржавую постель, тюки с тряпьем, доски, гнутые велосипедные колеса…

– Здесь, – уверенно говорит Витька.

Мы вытаращиваем глаза: сломанные ящики, рваные матрацы – вата торчит наружу.

– Помогайте! – пыхтит Витька, отодвигая от стенки в углу какую-то древнюю рухлядь. – Что встали?

Мы с Леркой бросаемся помогать – втроем дело идет споро, как на субботнике, мы по-молодецки ухаем, отбрасывая в сторону старые рамы, железки и связки пожелтевших журналов. Как вдруг Лерка, нагнувшись, чтобы схватить следующую порцию мусора, открывает рот, пытаясь вздохнуть, как вытащенная на берег уклейка, делает шаг назад и падает спиной в только что отброшенный утиль.

– А-а-а-а! – начинает хрипло кричать он, а Витька с мрачным лицом встряхивает его за воротник пальто и закрывает ему рот грязной ладонью.

– Замолкни! – шипит он.

А я наконец решаюсь сделать несколько шагов вперед и взглянуть туда, в темный угол.

Там, прямо в земляной пыли, белеет округлая кость. Зияют глазницы, пустой нос кажется курносым, ухмыляется челюсть, прижатая к плечу, – кажется, скелет заснул, пригревшись под подвальным старьем.

– Это не настоящий! – дрожащим голосом говорю я.

Витька сглатывает, не способный отвести глаз от полой грудной клетки.

– Думаешь? – говорит он с надеждой. Он отпускает Лерку, тот вытирает рот, кривится, но не торопится встать, чтобы снова взглянуть на череп.

– Он маленький, – говорю я. – Таких не бывает. Он, наверное, – я на секунду задумываюсь, вспоминая слово, – анатомический. Для студентов. Врачей.

Витькино лицо оживляется:

– Чума! Надо пацанов попугать!

Лерка криво улыбается – он уже достаточно испуган.

Возвращаемся мы из подвала тем же путем. Витька тараторит без остановки – в голове у него уже тысяча идей, что можно сделать с «черепушкой»: положить в авоську и ради такого дела не ехать на колбасе, а зайти в трамвай: «Ой, вы билетик не передадите, а то у меня руки заняты…» Или просто – выставить в окно подвала и ждать, пока кто-нибудь увидит… Я уже было открываю рот, чтобы сказать, что на всякий случай можно показать «черепушку» участковому, но не хочу снова говорить о страшилках и думать о скелете в подвале как о настоящем.

И только засыпая, под скороговорку радио Пироговых за стенкой: «…Театр имени Пушкина, спектакль «Они знали Маяковского». В главной роли лауреат Сталинской премии, народный артист СССР Николай Черкасов», я подумал: ведь у меня тоже маленькая голова, меньше, чем у взрослых. А что, если тот скелет в подвале – никакое не анатомическое пособие? Что, если это скелет ребенка?

Маша сидела на огромной бабкиной кухне: сумерки, сгустившись после трех дня, делали мутными распечатанные фото, в изобилии рассыпанные по льняной скатерти с мережкой. Маша, нахмурившись, встала, зажгла бра над столом и услышала, как хлопнула дверь, – это бабка вернулась с ежедневной прогулки, как она выражалась, «по рекам и каналам». Полчаса активной ходьбы вдоль по набережной, неизменная чашка чаю по прибытии. Маша уже пару минут назад поставила чайник на плиту. Любочка, пройдя на кухню, с удовольствием села за стол пить чай с мармеладной долькой, взялась просматривать одну за другой фотографии из «Ленинских искр». Непосредственно коммунальных было только две: одна из кухни – очень живописная и одновременно полная бытовых деталей. Каждая хозяйка в профиль у своей конфорки – халат, крепко запахнутый на груди, бигуди под косынкой. Влажный дымок поднимается от закопченных кастрюль – кто-то варит суп, кто-то мешает деревянной палкой кипятящееся белье, пар восходит к высокому потолку, пересекаясь с косым лучом света из большого окна.

– Пирогова, – проводит пальцем по фотокарточке Любочка. – Эта краля – Аршинина. А вон тут торчит круп кого – Бенидзе?

Маша с улыбкой взяла фотографию:

– А может, Коняевой?

– Э, нет! Посмотри на этот истово выпрямленный позвоночник и воинственно торчащие усики! Вряд ли Галина Егоровна выдала бы такую реакцию на безобидную пожилую учительницу.

– Боже, а усики-то ты как разглядела?! – склонилась над снимком Маша.

– Дофантазировала! – подмигнула ей бабка, а Маша, приглядевшись, согласилась – да, что-то было в напряженном абрисе спины Пироговой, позволяющее предположить конфликт.

– А вот, – Любочка взяла со стола вторую фотографию, уже явно постановочную: все жители коммуналки собрались перед объективом. Впереди – женщины и дети. На заднем плане – мужчины. И все обитатели в сборе.