– Смешные, – Маша посмотрела на фотографию из-за ее плеча. Мужчины – такие серьезные, каждый, по примеру традиционных деревенских фотокарточек начала прошлого века, держал руку на плече у жены. Две младшие девочки, Леночка и Аллочка, устроились на материнских коленях. Снизу притулились мальчишки, Валера Пирогов и Алеша Лоскудов, кажущийся совсем взрослым в модном свитере под горло и узких вельветовых брюках. Рядом с ним – нежная Тамара в платье с нарядным отложным воротничком. Кольки на фото нет – он остался за кадром, верный коммунальный фотокорреспондент.

«Как многое, – улыбнулась Маша, вглядываясь в фото, – можно понять даже по черно-белой фотографии!» Кажется, что Тамара счастлива своим соседством, она только что украдкой взглянула на своего кумира и сразу отвела глаза. Маше показалось, что она даже видит румянец, вспыхнувший от смущения на смуглых, покрытых пушком щеках.

– Куда она так смотрит?! – вдруг спросила Любочка. – Будто змею увидела?

– Кто? – не сразу ответила Маша, увлеченная любовной драмой пятидесятилетней давности.

– Да вот же! Ваша старушка! Отравленный божий одуван!

Маша перевела глаза на Ксению Лазаревну: белоснежная «парадная» блузка, седые букли на голове. Старушка, как бывшая владелица и старожил квартиры, сидела ровно по центру, между двумя молодыми женщинами – Ириной Аверинцевой, тогда еще серьезной девушкой с прямой челкой и прямым же взглядом: будущий химик, будущий доктор наук, мать Нины, бабка Ксении, и Зинаидой, женщиной с округлыми формами и скучающим лицом продавщицы сельмага, еще подходящей под пошловатое описание «все при ней», но уже на грани с полнотой. Дочка в торжественном платьице на пуговках, отделанном белым пикейным кантом, сидит на коленях… А Ксения Лазаревна смотрела не в объектив и даже не на своих соседок. Она смотрела куда-то вбок и вниз, и с таким выражением ледяного ужаса на лице, что Маша похолодела.

– Я уже видела эту фотографию, – сказала она медленно, тщетно пытаясь выцыганить у памяти воспоминание. – У Тамары Зазовны в альбоме есть очень похожая.

И помолчала. Очень похожая, но все же чуть-чуть другая. Не было на ней такого выражения лица ни у кого из присутствующих, она бы запомнила.

– Это вполне возможно, – бабка потянулась за сигаретами, открыла, не глядя, форточку над столом. – На общих фотографиях редко все получаются хорошо. Ваш Коля мог сделать несколько снимков. А потом раздарить их обитателям коммуналки – где кто лучше вышел.

– Может быть, это у нее такой тик? Или вспомнила что-то… страшное, – Маша оторвала наконец взгляд от искаженного гримасой ужаса лица. – Чего и кого ей было так пугаться? Аллочки?

Бабка поправила очки на носу:

– Нет, она смотрит не на ребенка, а куда-то ниже.

– Алеша? – недоверчиво произнесла Маша, вглядываясь в нижний ряд из мальчиков коммуналки. – Алексей Иванович Лоскудов?

– М-да, – Ксения задумчиво почесала нос. – Ничего себе. Странно, что мы этого сразу не заметили.

– Не странно, – покачала головой Маша. – Мы смотрели на ансамбль, так сказать. Яркие праздничные платья на женщинах, крупные мужчины, дети… На их фоне старушка ведь действительно была особой не сильно заметной.

Ксения усмехнулась:

– До тех пор пока не померла.

– До тех пор пока ее не убили, – поправила ее Маша строгим «профессиональным» тоном. – И именно поэтому, думаю, нам нужно собрать по семейным архивам все другие фотографии.

– Какие другие?

– Кадры были сделаны один за другим, – объяснила Маша. – Возможно, на прочих снимках у нас получится разглядеть какой-то элемент ДО или ПОСЛЕ. То, что стало первопричиной этого ужаса или как-то его объясняло.

– Некто, повернувшийся к старушке и шепнувший ей на ухо что-то ужасное?

– Например, – кивнула Маша. – Или мы хотя бы сможем точно понять, куда она так смотрит.

– Ладно. К кому ты хочешь, чтобы я пошла?

Маша на секунду задумалась:

– Значит, так. Про Коняевых мы знаем, что других детей, кроме крестьянского сына Миши, у них не было. Судя по документам, найденным Игорем, Михаил Коняев умер от обширного цирроза печени. Иными словами, от алкоголизма в родной деревне. Вряд ли там сохранились какие-то фотографии. Но похожая на эту карточка точно была у Тамары Зазовны.

– Я зайду к Марико. У меня остались координаты, – кивнула Ксения.

– Еще… – помялась Маша, – нужно пойти к вдове Валерия Алексеевича Пирогова.

– Матери Эдика? – усмехнулась Ксения. – Без проблем.

– Отлично, – с явным облегчением улыбнулась Маша. – А я тогда – в архив. Буду рыть информацию по Аршининым. Аллочка, Алла Анатольевна, – еще совсем не старая женщина.

– Вряд ли она, конечно, уже в маразме… Но не думаю, что имеет смысл рассчитывать на развернутые воспоминания четырехлетней девочки.

Маша кивнула:

– Верно. Однако попробовать стоит. Зине, Аллочкиной матери, сейчас должно быть хорошо за семьдесят. А мужу ее – за девяносто.

Ксения вздохнула:

– В нашей стране люди за девяносто живут редко.

– Да, на это шансов мало, – грустно улыбнулась Маша. – Жалко все-таки… – начала она, и Ксения увидела, как пропала, будто растворилась, на ее лице улыбка.

– Что? – нахмурилась Ксюша.

– Жалко, что не сохранился архив Алексея Ивановича.

Ксения смотрела на Машу, ожидая продолжения, но та ничего не добавила, а лишь глядела в окно ее коммуналки, туда, где по темной зимней воде канала медленно плыла чья-то покрытая мокрым брезентом, совсем не туристическая лодочка.

* * *

На следующий день Ксения встретилась с Машей в кафе на Рубинштейна. Настроение было отвратительное: вечером она на пару часов застряла в своем очень эстетском, но очень старом лифте – чеканка из водяных лилий, золотой петербургский модерн. На исходе двух часов в ожидании мастера она уже просто сидела на корточках в углу кабинки, опираясь на обитые темным деревом стены и бессмысленно таращась перед собой. Мимо внезапно промелькнула чья-то легкая тень, и Ксения уловила едва слышное, уже знакомое шипение: ссс-с-сука. Она неловко вскочила, пребольно ударив локоть:

– Кто вы?! Что вам надо?!

До боли вглядывалась сквозь сетку, отделяющую клетку лифта от сумрака лестницы. Но различила только белеющие в полутьме пологие ступени. И вдруг услышала тихое, будто детское, хихиканье. А потом – молчание, ни звука. Вся апатия Ксении пропала, выстрел адреналина отозвался бешеным ритмом крови в висках, сомкнутым в ужасе горлом. Она почувствовала, как на нее надвигается истерика: выпустите меня отсюда, Бога ради, выпустите! Ей не хватало воздуха, стало страшно в этой клетке, зажатой между этажами. И когда она наконец услышала железный лязг снизу, то вскрикнула, думая, что вот сейчас, в ту же секунду, лифт сорвется и полетит вместе с ней во тьму. Но нет, это наконец пришел по ее душу мастер-освободитель.