Мы откидываем брезентовую занавеску. Испанский июньский зной ослепляет нас подобно молнии. Невольно мы приостанавливаемся… И начинаем видеть, что под кроной самого высокого платана, – самого высокого во всей окрестности, – стоят оба хозяина, рыжий Симон, Кармен и Клара – шестнадцатилетняя дочь старшего хозяина, – они все смотрят вверх, на платан. Приближаясь, мы видим, что на платане сидит, высоко вскарабкавшись на ствол, рыжий котенок Клары; тут же прогуливаются виновато Мисс и Леона, борзые, напугавшие любимца Клары.

А Клара готова плакать; она сжимает руки и зовет котенка. Оба хозяина вторят ей, так же, как и Кармен. Молчит один Симон, заглядевшись, как очарованный.

– Э, давай лестницу, – толкает его в бок Жорж. – Не можешь догадаться, значит? – он раскуривает свой окурок, с которым дремал, и обращается к старшему хозяину: – Сейчас мы доставим его вам!

Жорж не смотрит на Клару при этом, он никогда не смотрит на нее. Но я замечаю его волнение: как он поправляет платок на шее и свой широкий пояс; а сигарета его опять потухла.

Симон приносит лестницу, приставляет к стволу, и Жорж поднимается. Лестница не достает до нижних сучьев, но Жорж преодолевает это препятствие. Вот он стоит уже на нижней ветке, котенок выше его головы на аршин.

Все молча наблюдают за ним и… все вздыхают, когда котенок начинает царапаться выше от протянутой руки Жоржа.

– Не надо, не надо, он упадет! – кричит Клара. – Он напуган!..

Но Жорж продолжает взбираться. Сухой и всегда ловкий, он даже шляпу ухитряется не уронить там, среди ветвей. Листва скрывает по временам и его, и котенка, но вот опять появляется желтый комочек меха или нога Жоржа в широкой синей штанине, подвязанной внизу как у велосипедиста, коричневая, загорелая по локоть рука, красный платок его, алый пояс.

Надо сказать, что на этом платане был большой сухой сук; он рос, – а, вернее, не рос, а торчал – высоко, почти равняясь с зеленой маковкой, сам серый, со многими сучками.

И вот на этот сук пополз в страхе своем котенок.

Клара издала резкий крик и зарыдала, Кармен обняла ее за плечи.

– О, Жорж!.. – крикнул младший хозяин. – Оставь его там! Спускайся. Он сам слезет.

Жорж, опустив лицо, смотрел вниз. Неразличимы были отсюда, с земли, его чувства там, в лазури, среди листвы платана. Он молчал и не двигался.

– Нет, хозяин, я достану его, – слышится наконец почти спокойный голос, – дерево прочное, – и он положил руку на толстый сухой сук.

Признаюсь, вслед за дальнейшими движениями Жоржа, у меня началось неприятное переживание. Какое-то обмиранье, холод испытал я, когда на сук выползло во весь рост, четко определяясь в безоблачном разверстом зное, тело Жоржа.

Я чихнул. И этот звук совпал с громким вздохом, нечто колыхнулось там, в верху платана!

Жорж пал, как тяжкий куль, вместе с обломком сука. Котенка не было. (Котенок, как говорил мне потом Симон, был все же в руке Жоржа. Он скакнул аршина на два и умчался, хвост трубою, в сад.)

Жорж приподнялся на руке. Лицо его как бы потеряло свой крепкий загар, глаза были хмельны, с тяжелыми веками. В тишине, в неподвижности изумления и ужаса, он пытается поднять другую руку, – указательный палец ее отставлен, – но силы оставляют его. Он содрогнулся, как в припадке рвоты, и что-то удержал во рту; щеки его надулись. Он упал на бок, протянутая рука, пальцы ее, зацарапали землю, кровь хлынула у него изо рта, засочилась из ноздрей. Нежными и счастливыми стали его невидящие глаза. Он всхлипнул и вытянулся.

Тут послышались крики и рыдания, а Симон сказал надо мною:

– Закрой ему глаза.

Пепел*

Я очень зяб в этот вечер. В трубу камина столь яростно завывало-дуло, что мне из-за искр приходилось сидеть на два шага от решетки. Я был в шерстяных чулках, ноги мои стояли на высокой скамейке, – и все-таки я замирал от озноба, несмотря на мехом подбитый плащ, которым я прикрылся по настоянию Луки.

Пылкое освещение камина и замирающих свечей отражалось на раскрытых страницах, на моих высоких коленах… Латинские слова начинали казаться греческими, – глаза мои устали. Я откинулся на спинку кресла, зажмурился, слушая бурю.

Вошел осторожно Лука. Не открывая глаз, я попросил его принести мне воды. Мое спокойное одиночество, мысли о латинских поэтах продолжались. Лука принес мне цыпленка и белого вина. Испытывая голод озябшего, я уже приготовился начать ужин, как Лука доложил о приходе старика Беппо, дворецкого моего дорогого друга Виженто.

– Что случилось, Беппо? – спросил я, так как лицо старика являло вдохновенье тревогой.

– Ужас, – ответил он коротко и, шагнув, приостановился. – Простите, сеньор, что я не целую вашу руку: очень возможно, что и я заражен. Ужасное, сеньор! Ваш друг, а мой добрый господин, заболел черной болезнью.

– Что ты говоришь? – поразился я, и книга, не задержанная моими руками, соскользнула с колен на ковры.

– Увы! Это определилось еще с утра. И теперь даже слепой, слыша ужасный кашель, перестанет сомневаться. Это ужасно, сеньор! – и старик издал птичий возглас рыданья.

Я прижал кулаки к горячим щекам, погрузился в кресло. Я слышал звоны пульсов. Пламя в очаге камина ярко вздувалось и осыпало искрами.

– Хорошо, – ответил я, убирая ноги со скамейки. – Я пойду с тобой, Беппо!

– Погода, сеньор. – начал было Лука, но я перебил его:

– Оставь! – и взял с соседнего кресла меховые перчатки.

Лука молча подал мне шляпу и трость – подарок Виженто.

Беппо молчал в это время:

– Я не звал вас, дорогой сеньор! И Лука прав, упоминая о погоде, – на улице так скверно, сеньор! И мой больной господин не наказывал передать приглашение.

Но я, делая вид, что не слышу, молча заканчивал сборы. И, твердо ступая, вышел из комнаты.

Буря на улице тотчас сделала нас почти невесомыми. Стояла темень новолуния. Неаполь точно вымер в эту августовскую ночь. Фонарь Беппо – он пошел особняком – вскоре задуло, но фонарь Луки бережно освещал мне дорогу. Крепко прижимая к лицу три надушенных платка, дыша в них, я шел, пожалуй, без боязни. Мне одного не хотелось: чтобы вихрь обнажил мою голову, напылил, спутал мои длинные волосы… Мы были благополучны в нашем пути – правда, он не был продолжительным. И лишь однажды я вздрогнул от стона в темной нише дома, который мне с детства казался особенно счастливым.

Наконец, мы дошли. Продолжая дышать духами своих кружевных платков, я начал подниматься по