— Завтра, — сказал он, — я выставлю ваши ботинки у нас в витрине. Каждый, кто захочет их посмотреть, примерить, купить или что там еще взбредет ему в голову, будет обращаться ко мне. Все решаю я.

Несколько дней спустя я проходила мимо мастерской. Рино и Фернандо сидели сгорбившись, опустив голову, — работали. На витрине среди блестящих банок с кремом для обуви и шнурков красовались три пары элегантных ботинок марки «Черулло». Вывеска на стекле, написанная, без сомнения, рукой Рино, гласила: «Здесь можно приобрести обувь марки „Черулло“». Отец и сын верили в удачу и ждали ее.

Лила была настроена скептически. Она не одобряла наивный энтузиазм брата, а удивительное единодушие отца и матери ее пугало. Прошла неделя, но ни один человек, даже Марчелло, не проявил к ботинкам на витрине никакого интереса. Когда Рино силой затащил его в магазин, он скользнул по ним взглядом, но так, будто голова у него была занята чем-то другим. Правда, он их примерил и, сказав, что они ему немного тесноваты, ушел так стремительно, словно у него живот схватило. Отец и сын не скрывали разочарования. Однако две минуты спустя Марчелло вернулся. Рино просиял и тут же вскочил на ноги, будто одно появление Солары в мастерской означало, что они заключили какой-то договор. Но Марчелло даже не посмотрел на него и, обращаясь к Фернандо, на одном дыхании выпалил:

— У меня очень серьезные намерения, дон Ферна́. Я прошу у вас руки вашей дочери Лины.

29

На Рино подобный поворот событий произвел столь сильное впечатление, что он на несколько дней слег с высокой температурой. Когда жар ненадолго спадал, он впадал в беспокойство: вскакивал с кровати, в полузабытьи бросался к двери, пытаясь ее открыть, и таращил непонимающие глаза. Перепуганные Нунция и Лила тащили его обратно в постель.

Фернандо, в отличие от сына, давно догадывался об истинных намерениях Марчелло, как, впрочем, и его жена, а потому спокойно поговорил с дочерью. Он объяснил ей, что предложение Марчелло Солары важно не только для ее будущего, но и для будущего всей семьи. Сказал, что она еще ребенок и не обязана сразу говорить «да», но он как отец советует ей согласиться. Помолвка может длиться долго, и он уверен, что за это время она привыкнет к мысли о замужестве.

Лила с таким же спокойствием ответила ему, что скорее утопится в пруду, чем выйдет за Марчелло Солару. Они жутко разругались, что нисколько не повлияло на решимость Лилы.

Я от этой новости чуть в обморок не упала. Я и без того знала, что Марчелло влюблен в Лилу и готов ради нее на все, но мне в голову не приходило, что в нашем возрасте можно получить предложение руки и сердца. Лиле не исполнилось еще и пятнадцати лет, она никогда ни с кем не встречалась и даже ни разу не целовалась, и вот нате вам! Я сразу же заняла ее сторону. Замуж? За Марчелло Солару? И еще детей от него рожать? Да ни за что на свете! Я полностью поддерживала ее в той войне, что она вела против отца, и поклялась, что буду помогать ей чем смогу. Ее отец тем временем успел утратить былое спокойствие и постоянно грозился переломать ей руки-ноги, если она не согласится на такую выгодную партию — ради ее же блага.

Но я не смогла выполнить свое обещание. В середине июля случилось кое-что, что я должна была предвидеть, но что застигло меня врасплох. Однажды вечером, когда я вернулась домой после традиционной прогулки с Лилой, во время которой мы обсуждали, как ей выпутаться из истории с помолвкой, дверь мне открыла младшая сестра Элиза; она взволнованным шепотом сказала, что у нас в столовой сидит учительница Оливьеро и о чем-то говорит с нашей матерью.

Я робко заглянула в столовую.

— Учительница Оливьеро говорит, что тебе надо отдохнуть, — недовольно пробурчала мать. — Вроде как ты очень устала.

Я с недоумением посмотрела на синьору Оливьеро: судя по ее бескровному одутловатому лицу, в отдыхе нуждалась она.

— Я вчера получила письмо от сестры, — сказала она. — Все в порядке, тебе можно ехать на Искью. Поживешь у нее до конца августа. Она с удовольствием тебя примет, особенно если ты согласишься немного помочь ей по дому.

Она говорила со мной таким тоном, будто настоящей матерью была мне она, а моя родная мать, косоглазая хромоножка, в силу своей неполноценности вообще не заслуживала внимания. Мало того, сообщив, что хотела, она проторчала у нас еще целый час — показывала мне книги, которые принесла с собой, объясняла, что я должна прочитать в первую очередь, и напоминала, чтобы я их обернула и не вздумала загибать страницы, а в конце лета вернула в целости и сохранности. Мать стоически терпела ее присутствие. Из-за косящего глаза она казалась рассеянной, но я знала, что она внимательно слушает, что говорит учительница. И стоило той уйти, небрежно простившись с ней и ни слова не бросив моей сестре, которая этого ждала, как мать взорвалась. В бешенстве от унижения, которому, как она считала, подверглась по моей вине, она заорала:

— Синьорине нужно отдохнуть! Синьорина перетрудилась! А ну марш на кухню, ужин готовить! Сию минуту, пока я тебе не врезала как следует!

Тем не менее спустя два дня, спешно сшив мне по неизвестно где добытой выкройке купальник, для чего ей пришлось меня обмерить, она сама проводила меня на паром. Пока мы добирались до порта, покупали билет и ждали посадки, она замучила меня советами. Больше всего ее пугала переправа. «Хоть бы шторма не было», — повторяла она как заклинание и вспоминала, как в детстве, года в три или четыре, каждый день возила меня в Корольо на море лечить катар — вода была теплая, и там я научилась плавать. Но я все забыла — и Корольо, и море, и даже то, что умею плавать. Она сердито буркнула, что, если я утону, не она будет в этом виновата: никто не скажет, что она плохо обо мне заботилась. Еще она говорила, чтобы я не смела далеко заплывать, даже в штиль, а уж если на море будет волнение и на пляже вывесят красный флаг, чтоб вообще сидела дома. «И самое главное, — заключила она, — заруби себе на носу: на полный желудок и во время месячных в воду ни ногой!» Перед самым отплытием она нашла старого матроса и попросила, чтобы присмотрел за мной. Когда паром отошел от пирса, я испытала страх и счастье одновременно. Я впервые в жизни покидала дом, я отправлялась в морское путешествие. Крупная фигура матери отдалялась все больше, а вместе с ней от меня уплывал и весь наш квартал. И Лила.

30

На Искье я расцвела. Двоюродную сестру учительницы звали Нелла Инкардо, она жила в Барано. Я добралась туда на рейсовом автобусе и легко нашла нужный дом. Нелла оказалась высокой, приветливой, веселой и разговорчивой. Она была не замужем. Комнаты она сдавала отдыхающим, а сама размещалась в кладовке и на кухне. Меня она устроила спать на кухне. По вечерам я сооружала себе постель, а утром ее убирала — снова сдвигала столы и прятала матрас. Как выяснилось, у меня будут определенные обязанности: вставать в шесть тридцать, готовить завтрак для Неллы и ее гостей — когда я приехала, у нее жила английская пара с двумя детьми, — накрывать на стол к ужину и мыть посуду. В остальное время я была свободна. Я могла читать, сидя на террасе с видом на море, или идти гулять по белой улице, круто спускавшейся вниз к длинному-длинному темно-серому пляжу Маронти.