… Ах, какой я забывчивый и медлительный. Нужно побывать на Васильевском острове. Там идет большая стройка, на заболоченном побережье Невской губы, засыпанным песком со дна Маркизовой лужи. Чтобы бегло осмотреть эту стройку, нужен хотя бы день. А ноги – транспорт прошлого века.

… Вот на столе лежит еще нераскрытая книга. Это на белом поле продолжают жить чья-то мудрость и совесть, радость вдохновенья и хрустальная мечта, присевшая отдохнуть перелетная птица.

И еще сколько всего призывает и манит к себе, а времени так мало отпущено природой. Время бежит, бежит впереди меня. И не догнать его, не остановить это летящее время.

Вот почему я просыпаюсь, наверно, раньше всех. Зажигается свет в первом окошке в доме напротив. А за ним начинают светиться остальные глаза домов. Люди готовятся к труду. Какие они счастливые.

40

Итак, отпраздновали сорокалетие Победы над немецким фашизмом. Все месяцы, предшествовавшим этому дню, я находился в плену воспоминаний о прошлом – далеком и трудном, неизгладимым из памяти.

Когда я читал газеты, несколько раз в день у меня горестно сжималось сердце, и слезы сами по себе катились из глаз.

Хорошо, что их никто не видел, а то сказали бы: «Старик стал безволен и сентиментален». Разве могут понять нас, ветеранов, наши нынешние соотечественники, если они не мокли под дождем, не спали на снегу и под снегом. Не видели, как под пулеметным огнем смертельными рядами ложится пехота, как дымящимся костром падает наш самолет. Разве нынешнее поколение людей может понять наши слезы, если они не видели, как среди рвущихся снарядов бежит по пояс обнаженный и обожженный танкист с глазами, полными нечеловеческой муки, хрипящий от смертельной боли, а ты ничем не можешь ему помочь.

Кто из живущих теперь смотрел 1418 дней и ночей в глаза войны, [кто] может сердцем понять наше душевное состояние?

В эти дни зарубежные журналисты с иудиным удивлением спрашивают нас: «Почему вы все время вспоминаете войну? Прошло столько лет после ее окончания, а вы все твердите о ней и о мире. Мы же тоже за мир, но не вспоминаем войну».

Конечно, американцам нет нужды вспоминать войну, которая не бушевала на их территории. Последние сто лет войны обходили США стороной. Вот почему я хочу спросить вас, пишущие хамелеоны, есть ли у вас такой город как Ленинград, в котором от немецкой блокады и голода, за пять месяцев погибло 640 тысяч мирных жителей – женщин, стариков, детей.

И есть ли такой город как Ельня, в котором и теперь населения в шесть раз меньше, чем до войны.

После сказанного вы, на Западе, хотите, чтобы мы забыли войну и в знак покорности неизбежной судьбе взяли крест в руки и уже теперь начали рыть рвы-могилы для жертв новой войны. Это вы, продажные журналисты, делаете удивленное лицо, когда мы вспоминаем о последней войне. Тысячи памятников погибшим от рук немецких фашистов, стоят у нас перед глазами и стучат в наши сердца неутихающей болью. У нас хорошая память на прошлое и зоркий взгляд в будущее.

Прошло сорок лет, как окончилась Отечественная война 1941-45 годов. Сколько нас, ветеранов, доживет до пятидесятилетия Великой Победы.

41

Итак, часы отсчитали мне три четверти века. Правда, в этот день не палили пушки. Не стреляли шампанским бутылки. В этот день шел дождь со снегом. В общем, погода была такая, как во время похорон по шестому разряду, когда в грозовую ночь покойник сам идет и гроб под мышкой несет.

Что такое семьдесят пять лет по сравнению с вечностью. Тут даже не найти сравнения, так это ничтожно. Как говорили в старину – мизерабль[74].

А если сравнить с веком, можно с любым, но лучше с двадцатым. Он нам ближе и понятней. Разве поймешь, что говорили при Мономахе или Веспасиане? Пожалуй, и в том и в другом случае нужно нанимать переводчика, а он во все времена кое-что стоил.

А в наши дни? Люди и события стоят перед глазами, хотя за давностью лет иногда видятся в тумане. Сколько за неполный век было свершений на земле и в космосе. Сколько полыхало войн, в огне которых сгорели миллионы людей.

…И сколько было предательств перед совестью человечества. Сколько за эти три четверти века было Революций: буржуазных, национальных, пролетарских и сколько родилось идей и учений, не оправдавших себя.

И на фоне всего этого, что значит одна жизнь рядового человека. Какой след она оставит в истории и на дорогах, по которым идут народы.

Когда я был молод и зелен, мне хотелось стать великим путешественником. Но однажды вспомнил, что все существенное уже открыто, а на мелочи размениваться не захотелось.

Мне показалось, что можно стать приличным летчиком, но были подрезаны крылья[75], и я не взлетел.

И, наконец, решил – буду поэтом. К удивлению увидел, что больших поэтов и без меня много, а стать маленьким – на это у меня не хватило таланта.

И я стал просто рабочим, потом солдатом и снова рабочим.

Пробежали годы. Прошли десятилетия. Раскидала жизнь моих школьных друзей и товарищей. Испепелила война старую заводскую гвардию. По разным краям разбрелись однополчане.

Где они, и как у многих сложилась судьба? Нет на эти вопросы ответа.

Пришла еще одна осень. Октябрь. Расстелили по земле свои золотистые плащи осенние березы. Отплакала осень серыми дождями. Отзвенела капелью. Отбродила туманами по опустевшим полям и перелескам. Откричалась криками пролетающих журавлей.

Лебединые тени былого прощально машут крыльями. Я поставлю сейчас последнюю точку, но жизнь продолжается. Хотя и стоит рядом небытие, без которого человек не познал бы до конца верность и предательство, дружбу и равнодушие, любовь и ненависть, и не увидел бы лик вечности.

Друзья и товарищи! Живые и мертвые! Я прошел с вами много тропинок и дорог, чувствовал тепло ваших рук и щедрость души.

Примите и вы горячую признательность моего сердца, и пока я с вами, вы для меня бессмертны.

1970–1989

Летом 2013 года, моя мама, Татьяна Николаевна Клоченко (девичья фамилия Верхолат), рассказала мне про переписку моего деда, Николая Ивановича Верхолата, со своим однополчанином Георгием Александровичем Калиняком. Общение в письмах зародилось между фронтовыми товарищами на заре восьмидесятых годов прошлого века и продолжалось несколько лет.

Поначалу не придав особого значения переписке, я взял в руки внушительную пачку писем, адресованных деду. Они представляли собой пожелтевшие от времени двойные листы в широкую линейку, вырванные из школьных тетрадей, с характерным запахом от долгого лежания в шкафу.

Начав читать, как оказалось, написанную Калиняком Г.А. историю своей жизни, я, сам того не ожидая, погрузился в мир, в котором жили мои предки с начала ХХ века. Рассказывая о себе, автор, имевший врожденный писательский талант, прекрасно сумел передать дух того времени. Очень скоро чтение захватило меня целиком.