Она наклонила голову, оттопырила большой палец и провела по лбу правой ладонью… Тогда он сделал по-другому. Она положила ладонь на горло и взяла себя под локоть. На площадку вышел худой человек: оглядел и распахнул дверь. “Вот оно что…” — Инна прикусила губу.

Она листала назад, проглядывая строки. Так, голубая ткань, подвешенная на шнуре. В той комнате занавес был темно-синим. За ним — старушечье кресло. Отец Чибиса приходил к старухе. “Господи, — Инна свела ладони, — неужели — она?”

Не может быть. Старуха — сумасшедшая. Она листала, пытаясь найти верную зацепку. “…Правды и истины…” Старик, теребивший бородавку, подчеркнул эти слова. Инна силилась понять разницу: на ее взгляд, эти слова означали одно и то же…

Она встала и вышла на кухню. Из крана сочилась вода. Инна нагнулась и сделала большой глоток. Ледяной холод свел десны. Детское нетерпение росло в груди. Снова она стояла у ледяного края, чтобы, оттолкнувшись, сделать шаг. Если братство каменщиков сохранилось, значит, его можно отыскать. Она вернулась в комнату и взялась за тетрадку. Глаза поймали “любовь к смерти”. Смерть, которую она знала, жила на кладбище…

“На кладбище…” — Инна закрыла тетрадь и прижала к груди. Теперь она думала о старике с нежностью, как будто стала внучкой, горюющей о смерти родного деда.

АБСОЛЮТНОЕ ЗАБЛУЖДЕНИЕ

От низкой пристани у подножья сада тянулись цепи вмерзших в лед шагов. Две, натянутые ровно и сильно, накрепко сковывали берега. Третья делала петлю к мосту, как будто провисая под тяжестью черной полыньи. “Налево пойдешь...” Небо было пустым. За спинами генеральских домов оплывали свечи минаретов. Орест Георгиевич встряхнул запястье: был третий час. На последней ступени гранитного спуска он стоял, медля.

Отец, давший ему имя, был чужд снисходительности. Высокомерен и неуступчив. Любил повторять, что любит свою страну. “Хороша любовь! — Орест Георгиевич мотнул головой. — Взять и воскресить вождя…”

Слегка припадая на левую ногу, Орест Георгиевич двинулся вдоль ограды; давило щиколотку, словно замкнули в железо. Деревья, лишенные листьев, тянули к небу голые стволы. Сквозь остовы виднелись ящики статуй, похожие на дворницкие будки. Самих статуй видно не было. Он представил себе фигуру — каменный женский торс. Родина-мать. Из тех, что всегда оставляют наследство. Антон ничего не знает. Как будто живет в другой стране.

Над Марсовым полем блуждал газовый болотный огонек. Орест Георгиевич дошел до замка цвета брошенной перчатки: стены, подернутые красноватой изморосью, темные подтеки на фасаде. “Любил ритуалы. Однажды сказал: доведись родиться в Средневековье, стал бы рыцарем или масоном…” Орест Георгиевич прислушался к пустому сердцу, дожидаясь, когда хлынет.

Боль в сердце тускнела. “Эх!” — Орест Георгиевич вспомнил о выходке с чернильницей. Грубо и глупо. Над входом в улицу Пестеля высился стеклянный купол. “Павел смолчал, не напомнил… Черт бы побрал его великодушие! Но в чем-то он все-таки прав: нервы ни к черту. Если попаду к врачам — миндальничать не станут…” Вдобавок близкое обсуждение на кафедре — что-то вроде разлития желчи. Все-таки Павел связан дружбой. Наблюдать за его лицом. “Если скажу не так, проявится”.

Орест Георгиевич заметил, что думает о Павле как о сообщнике. Непонятно, с какой стати. Павел сказал: к себе надо — снисходительней. Не сцепление неслыханных бед — цепочка несчастливых обстоятельств, которую, взявшись за звенья, требуется разъять. Он сплел пальцы и дернул.

Подходя к парадной, Орест Георгиевич ни с того ни с сего вообразил, что попросят снять рубашку. Как будто и вправду шел к докторам.

Он постучал и, дождавшись, когда откроют, помедлил, но подал знак. Прямоволосый смотрел почти безучастно: то ли не узнавал, то ли следовал их дурацкому ритуалу. Наконец он отступил. Орест Георгиевич вошел в квартиру.

Занавес в гостиной задернули во всю ширину. Здесь не было ни души. Из дальнего угла доносились голоса, приглушенные складками. Навстречу никто не вышел. Орест Георгиевич приподнял лазоревую ткань, подошел к угловой двери и прислушался.

“Что до меня, — говорили старческим голосом, — я положительно думаю, что вопрос о бессмертии следует отделять от вопроса о смерти. У нас же почему-то считается, что смерть — необходимое и достаточное условие бессмертия, которое получают… — голос усмехнулся, — как пайку”. — “Вы хотите сказать, что сама по себе смерть не влечет за собой бессмертия?” — вступил другой голос. Орест узнал Павла. “Смерть вообще ничего не влечет. Сама по себе она — последнее в ряду земных обстоятельств и с этой точки зрения всегда имеет причину. Уж я-то знаю. Нагляделся!” — старческий голос рассуждал неторопливо. “Но что же делать с извечным человеческим желанием? Человек, черт бы его побрал, желает достичь бессмертия. При определенных обстоятельствах ради этого он соглашается умереть”, — Павел возражал горячо. “У вас ангельский подход, — тон собеседника был абсолютно серьезным. — У меня же — подход старика. Но поскольку старик есть падший ангел, значит, по известному логическому закону, у нас с вами могут обнаружиться точки пересечения”. В ответ Павел засмеялся ласково. Орест Георгиевич застыдился своей нарочитой медлительности.

Дальняя комната, в которую он входил впервые, больше напоминала приемную, нежели жилое помещение. В отличие от гостиной, она была обставлена со старомодной тщательностью. Три черных кожаных дивана стояли у самого входа — покоем. На одном, кинув руку на глянцевый валик, сидел Павел. Орест оглянулся, ища его собеседника.

В углублении капитальной стены на месте дровяного камина был устроен электрический, внешне напоминавший старинный. С обеих сторон его окружали изящные колонны, по виткам которых ходили холодноватые отсветы. Темный экран отодвинули в сторону, к сбмому, на одну ступень, возвышению — там стояло глубокое вольтеровское кресло. Оно было затянуто холщовым чехлом. В кресле утопал старик. Лицо, скрытое в полусвете, поражало мертвенной бледностью. В остальном Орест не нашел ничего необычного: залысина, высокий лоб, близко посаженные глаза.

Старческая рука потянулась к настольной лампе, контурами похожей на керосиновую — высокий рожок и плафон, изукрашенный тончайшим золотым узором. Старик повернул рычаг, словно подкрутил фитиль. Подхватив под локоть, Павел подвел и представил: “Прошу любить и жаловать: мой друг Орест Георгиевич. А это, — поклон в сторону кресла, — доктор Строматовский”. — “Вы — врач?” — все-таки Орест Георгиевич не скрыл удивления. “Ожидаете невнятной латыни и обращения коллега? Увы! Официально я считаюсь доктором химии, но, говоря между нами, числю себя по ведомству генетиков. Слыхали о слугах этой продажной девки?” — Строматовский улыбнулся тонко. “Приходилось”, — Орест Георгиевич отвечал понятливо. “Дай бог, — Павел подхватил беседу, — чтобы у всех продажных девок были такие преданные слуги. Я бы сказал — рыцари”. Он воздел указательный палец. “Рыцари со страхом и упреком, — Строматовский проворчал недовольно. — Вы ведь тоже естественник?” — доктор менял тему. К собеседнику он обращался с церемонной дружелюбностью. “Химик”, — Орест Георгиевич решил быть лаконичным. “И что же, достигли успехов?” Орест Георгиевич пожал плечами неопределенно.