Доктор поднял руку: три пальца сухой кисти были вытянуты вперед, два — сведены. Он шевельнул вытянутыми, словно сбрасывал с вопроса шелуху: “Есть ли что-либо в ваших трудах, в чем вы превзошли предшественников?” Глядя на сухие твердые пальцы, Орест Георгиевич ответил: “Нет”. — “Завистники? Чья-нибудь злая воля? Может быть, вас преследуют?” Орест Георгиевич замечательно понял старика. “Завистники — вряд ли. Преследовать не за что”, —ответив, он взглянул на Павла украдкой.

“Неужели вы всерьез полагаете, что преследующим нужен предмет?” — голос раздался из-за спины. Орест Георгиевич обернулся. “Здесь необходимо и достаточно двух действующих лиц: кто и кого, — в комнату входил хозяин. — В этом последняя истина греков: дух Ананке. Судьба преследует героя”. — “Тем более, — Орест кивнул вошедшему. — Увы! Я не чувствую себя героем”. — “Значит, — Павел глядел дружелюбно, — учитывая имя — эринии… Если верить Эсхилу, эти милые старушки преследуют твоего предшественника за пролитие материнской крови. Ничего не путаю? Да… Там еще вмешался дельфийский оракул: приказал отомстить за смерть отца”.

“Между нами говоря, ваш Эсхил — неисправимый романтик, — хозяин перебил. — Надо же! Выдумал суд старейшин, лишь бы оправдать своего любимчика. Лично мне Еврипид ближе. Все как в жизни: ни тени героического ореола. Главное действующее лицо — душевнобольной человек”.

Орест обернулся растерянно. Строматовский перехватил его взгляд: “Ну, ну… Бог с ней, с мифологией! Кто старое помянет…” Орест Георгиевич отвел глаза.

Доктор переждал неловкое молчание. “Ваш друг, — он счел возможным продолжить, — сообщил нам о том, что в вашем доме сохранилась редкая рукопись — так сказать, досталась в наследство. Павел Александрович сказал, что вы не станете возражать, если мы — в своем сугубо узком кругу — ознакомимся с ее содержанием”, — интонация приподнялась вопросительно. “Боюсь, он ввел вас в заблуждение”, — Орест Георгиевич ответил твердо. Глаза старика сверкнули испуганным дружелюбием. Орест подумал: иезуитским.

“Если так, примите мои нижайшие извинения. Поверьте, если б знал…” — Он развел сухими руками. Орест махнул рукой. “Благодарю вас, — старик за-смеялся беззвучно. — Вы — покладистый собеседник. Теперь это редкость, как отменное вино”. Строматовский покосился на Павла. Орест Георгиевич подумал, что здешним собеседникам далеко до единомыслия.

Он опустил взгляд и поднял, услышав прямой вопрос: “Что самое интересное в истории?” — “Люди, — ему показалось, что удар отбит чисто. — Их чувства, желания, побуждения”. — “Чувств пять, желания определены, побуждения однообразны. Будь по-вашему, все науки окончились бы на Аве-ле”. — Расцветая, старик казался моложавее. Боль ушла. Беседа становилась особенным, самодостаточным удовольствием. Орест бросил руку на спинку дивана и приготовился возразить.

“Вы, доктор, хотите сказать, что люди как элементы истории вас не интересуют?” — Павел опередил. Сухая рука поднялась. “Мне интересен любой человек, но только как носитель собственного заблуждения, причем заблуждения не любого, а лишь того, которое передается по наследству. Именно в этих заблуждениях скрываются зерна истины, и я — как петух — стремлюсь их склевать. — Он склонил голову набок. — Впрочем, можно сказать и по-другому: люди выдыхают заблуждения. Я же их вдыхаю, перерабатываю и выдыхаю истину. Exsufflatio — insufflatio.* Лист, вдыхающий углекислоту и тем спасающий человечество. Вам, как естественнику, это сравнение должно быть близким”.

“Добрались до латыни. — Орест Георгиевич любовался светящимся камином. — Можно ли быть уверенным, что именно в заблуждениях присутствует истинное зерно?” — он спросил, размышляя. “Нет, нет. — Строматовский покачал головой. — Поверьте, все куда серьезнее… Истина, проходящая первую фазу своего земного развития, собственно, и называется заблуждением. Точнее, так ее называют люди, наблюдающие процесс со стороны. Взять хоть Иисуса. Первых его приверженцев недальновидные римляне карали как носителей злостного заблуждения. Их считали абсолютно заблудшими именно на том основании, что они брались проповедовать абсолютные истины”. — “Вы верите в Бога?” — Орест Георгиевич вскинулся изумленно. “Отчего же — в Бога? Я вообще верю в богов”. Старик сидел спиной к черненой лампе. Орест Георгиевич не мог видеть его лица.

“Конечно, человечество в массе своей рационально: в обыденной жизни мы редко сталкиваемся с абсолютными заблуждениями. Приходится довольствоваться относительными. Вот почему я отдаю предпочтение тем заблуждениям, которым привержены большие группы людей — точнее, целые поколения. В каком-то смысле рассчитываю на переход количества в качество”. Орест Георгиевич поморщился. Старик уловил: “Да, да, мне тоже не нравится. Понятие поколения — весьма условно. Но надо же как-то членить умерших и живых”. — “Не понимаю, — Орест поднялся с дивана, — чем на практике может помочь изучение общественных заблуждений? Как правило, они весьма примитивны”. — “Не скажите… — Строматовский покачал головой. — Хорошее заблуждение можно соотнести с контекстом эпохи — посредством ключевых слов. В случае удачи мы нащупываем средостение эпохальной истины — если, конечно, предположить, что каждая эпоха носит под сердцем свою собственную истину”. — “И какую же, вы полагаете, носит наша?” — Орест Георгиевич подхватил заинтересованно.

Беседа начинала новый виток. Павел поднялся и подошел к камину. Красные электрические зигзаги высветили коллаж, висящий на стене выше колонн: высокая башня, увенчанная звездой.

“К сожалению, в этом смысле наша эпоха — не из лучших, — старик продолжил неторопливо. — Ее истина соткана из противоречивых заблуждений. Те, кто живет в настоящее время, — непримиримые враги. Одни проклинают нынешнюю власть, другие ей верно служат, считая незыблемой и вечной. И то и другое — заблуждение. Однако в их противоречии можно нащупать нечто общее, я имею в виду — сам предмет. Власть — вот ключевое слово. Впрочем, сложные вещества — не область ли ваших собственных изысканий?” — “В таком случае, — Орест успокаивался, — рискну продолжить: заблуждения — насыщенный раствор. Поставьте на огонь, и стенки покроют крупицы истины”.

Смеясь, старик растягивал рот по-лягушачьи. “Видите, вот мы и условились: мой петух — аналог вашей реторты. Впрочем, вы — точнее. В поисках истины главное — огонь. — Теперь он не смеялся. — Но в этом-то и проблема. Поди-ка разведи его под сердцем! — Лягушачья шкурка сморщилась. — Боюсь, это под силу лишь молодым”.

“…Но, как ты тепл, то изблюю тебя из уст моих”. — Хозяин, сидевший

в углу, поднялся и поднес металлический шар на ножках. Снизу они повторяли форму лап, сверху заканчивались миниатюрными головами. В полумраке Орест Георгиевич всматривался, любуясь: лев, медведь, кажется, барс и еще один,

с рогами, — звериные головы по всем четырем сторонам. Из бока шара был выведен кран с поворотным ключом. Снизу крепилась спиртовка, которую хозяин, чиркнув спичкой, разжег. Синеватый болотный огонек забился под днищем.

“Беда в том, — Строматовский смотрел в огонь, — что обе стороны действуют односторонне и этим самым впадают в методологическую ошибку. Одни стоят за то, что систему нужно разрушить, другие силятся найти способ удержать ее в прежних рамках любой ценой. Выдумывают всяческую ерунду вроде Продовольственной программы и, кажется, сами в это верят… Кстати, о Продовольственной программе: помните несчастного фараона, которому приснился сон про семь коров?” — старик свернул в сторону неожиданно.