Вчера я познакомился с индейцем, совершавшим поездки между нашей деревней и ближайшим селением на колумбийской территории, в двух километрах от пограничного поста. Это селение называлось Ла-Вела. У индейца было два осла, и он носил с собой винтовку системы Винчестер. Как и все его соплеменники, он ходил в чем мать родила, подпоясавшись только набедренной повязкой. Он ни слова не говорил по-испански, поэтому для меня было удивительно, как ему удавалось вести торговлю. С помощью словаря я написал на листе бумаги: agujas (иголки), красная и синяя тушь, нитки. Вождь много раз просил меня сделать ему татуировку. Этот краснокожий торговец был небольшого роста, высохший и морщинистый. Страшная рана обезображивала его тело. Она начиналась у нижнего ребра, шла через грудь и заканчивалась у правого плеча. После заживления рана оставила круглый рубец толщиной в палец. Жемчуг индеец возил в коробке из-под сигар, разделенной на ячейки, где жемчужины рассортировывались по размерам. При отъезде индейца из нашей деревни вождь разрешил мне проводить его немного. А чтобы я вернулся назад, он, по своему простодушию, дал мне двустволку и шесть патронов. Уверенность вождя основывалась на том, что я буду обязан возвратиться, никто не сомневался, что я не посмею унести с собой чужую вещь. Ослы шли без поклажи, поэтому индеец сел на одного, а я на другого. Весь день мы ехали по той самой тропе, по которой я пришел сюда, но примерно километрах в трех-четырех от пограничного поста индеец повернулся спиной к морю и поехал вглубь материка.

Около пяти часов вечера мы добрались до берега ручья, где стояли пять индейских хижин. Все высыпали поглазеть на меня. Мой спутник говорил, говорил и говорил, пока наконец не появился один малый, обличьем вылитый индеец – разрез глаз, волосы, черты лица, за исключением цвета кожи. Он был белый, у него были красные глаза альбиноса, и носил он штаны цвета хаки. Только тогда я сообразил, что индеец из нашей деревни дальше этого места никогда не ездил. Белый индеец сказал мне:

– Buenos días (добрый день). Tú eres el matador que se fuqó con Antonio? (Ты убийца, который бежал с Антонио?) Antonio es compadre mío de sangre. (Антонио – мой побратим по клятве на крови.)

Стать побратимами по клятве на крови означает следующее: двое мужчин скрещивают руки, затем каждый своим ножом делает надрез другому, метит собственной кровью руку друга и слизывает размазанную кровь.

– Qué quieres? (Что ты хочешь?)

– Agujas, tinta china roja y azul. Nada más. (Иголки. Красная и синяя тушь. Больше ничего.)

– Tú lo tendrás de aquí a un cuarto de luna. (Ты их получишь в следующую четверть луны, считая с сегодняшнего дня.)

Он лучше меня говорил по-испански. Чувствовалось, что он знает, как надо совершать меновые сделки с цивилизованным миром, яростно отстаивая при этом интересы соплеменников. Когда мы стали собираться домой, он вручил мне ожерелье из колумбийских серебряных монет и сказал, что это для Лали.

– Vuelva a verme (приезжайте сюда еще), – добавил белый индеец. А чтобы так и случилось, он дал мне лук.

В обратный путь я отправился один. Не проехал и полдороги, как увидел Лали с младшей сестрой, девочкой лет двенадцати или тринадцати. Лали же было между шестнадцатью и восемнадцатью. Она с яростью набросилась на меня и стала царапать мне грудь, благо лицо мне удалось прикрыть руками. В диком бешенстве она укусила меня в шею. У меня едва доставало сил, чтобы удерживать ее на расстоянии. Внезапно она успокоилась. Я посадил сестру на осла, а сам с Лали пошел сзади, обняв ее за талию. Медленно шли мы к деревне. По дороге я убил сову. Я выстрелил, не представляя, в кого стреляю, – просто увидел светящиеся в темноте глаза. Лали настояла, чтобы мы взяли сову с собой, и приторочила ее к седлу осла. Мы добрались домой на рассвете. Я настолько устал, что мне ничего не хотелось – только помыться и лечь отдохнуть. Сначала Лали вымыла меня. Затем прямо у меня на глазах сняла с сестры набедренную повязку и принялась намывать ее тоже. Сама вымылась последней.

Когда они обе снова вошли в хижину, я сидел у огня и ждал, пока закипит вода. Я готовил напиток с лимоном и сахаром. И тут Лали совершила поступок, смысл которого дошел до меня значительно позже. Она втиснула свою сестру мне между ног, а мою руку положила ей на пояс. Я заметил, что на сестре не было набедренной повязки, а на шее висело ожерелье, которое я отдал Лали. Я не знал, как выйти из этого деликатного положения. Осторожно освободившись от девушки, я поднял ее на руки и отнес в гамак. Затем снял с нее ожерелье и надел его на Лали. Она легла рядом с сестрой, а я рядом с Лали. Спустя много времени я узнал, что Лали тогда подумала, будто я собираюсь оставить их деревню потому, что не был счастлив с ней. Поэтому она и решила, что сестра сможет удержать меня. Когда я проснулся, то мои глаза сразу встретились с ладонями Лали. Маленькой сестры больше не было с нами; было уже поздно – около одиннадцати утра. Лали с любовью смотрела на меня своими большими серыми очами. Нежно и осторожно покусывала уголки моих губ. Она была счастлива и хотела сказать мне, что знает, как я ее люблю, что я их не покину даже в том случае, если она не сможет удержать меня при себе.

Перед хижиной я увидел индейца, который обычно ходил с Лали на охоту за жемчугом и управлял каноэ. Я понял, что он ее поджидает. Индеец улыбнулся мне и закрыл глаза, как в настоящей пантомиме: он понимает, говорилось в этом подражании, что Лали спит. Я присел рядом. Индеец о чем-то долго говорил, а я ровным счетом ничего не понимал. Он был молод, хорошо сложен и удивительно силен. Конечно же, в центре внимания оказались мои наколки, которые он рассматривал и изучал, а потом жестами дал понять, что ему бы очень хотелось, чтобы я сделал ему такую татуировку. Я кивнул в знак согласия, но у него был такой вид, будто он не верит, что я сумею. Появилась Лали. С головы до пят она была натерта маслом. Она знала, что это не нравится мне, но дала понять, что в пасмурную погоду вода будет холодная и такая мера необходима. Ее мимика, полунасмешливая-полусерьезная, показалась мне настолько очаровательной, что я заставил Лали объяснить мне эту истину несколько раз, притворяясь, что совершенно ничего не понимаю. Когда я сделал вид, что опять ничего не понял, и попросил объяснить все сначала, лицо ее вытянулось в такой уморительной гримасе, что по ней можно было прочитать: «Или ты глупый, или я такая дура, что толком не могу объяснить, зачем я натерлась маслом». Мимо проходил вождь в сопровождении двух индианок. Они несли огромную зеленую ящерицу весом не менее четырех с половиной килограммов. Вождь нес лук и стрелы. Он только что убил эту ящерицу и приглашал меня пойти с ним и отведать добычи. Заговорила Лали. Вождь коснулся моего плеча и указал на море. Я понял, что могу идти с Лали, если захочу. К морю мы отправились втроем: Лали, ее обычный напарник-рыбак и я. Лодка, сделанная из бальсового дерева, была очень легкой, и нести ее не представляло никакого труда. Они вошли в море, неся лодку на плечах, затем спустили ее на воду. Выйти в море оказалось настоящим искусством: рыбак первым забрался в лодку и сел на корму, держа в руках огромное весло. Лали, стоя по грудь в воде, удерживала лодку в устойчивом положении и не давала ей снова прибиться к берегу. Я сел посередине, и в тот момент, когда Лали тоже оказалась в ней, рыбак погрузил в воду весло, и мы поплыли. Чем дальше мы уходили от берега, тем выше были волны. Метров через пятьсот или шестьсот мы оказались в своего рода канале, где уже стояли две лодки. Лали уложила косы вокруг головы, подвязав их красными кожаными ремешками, которые в свою очередь замотала вокруг шеи и закрепила узлом. Держа в руке большой нож, она пошла вниз в направлении якоря, толстого железного бруса весом около пятнадцати килограммов, опущенного на дно ее напарником. Хотя лодка и стояла на якоре, она не могла избежать килевой качки, то поднимаясь, то опускаясь на волнах. Дно не просматривалось, но, судя по времени, которое требовалось Лали, чтобы опуститься до него и всплыть на поверхность, глубина здесь была метров пятнадцать-восемнадцать. Каждый раз, когда она выныривала с мешком в руке, рыбак высыпал раковины в лодку. В течение всех этих трех часов Лали ни разу не залезала в каноэ, чтобы отдохнуть. Она это делала в воде, уцепившись рукой за борт лодки, и так отдыхала минут пять или десять. Мы дважды меняли место, но Лали и тогда не садилась в каноэ. Место, где мы заякорились второй раз, оказалось богаче уловом, и раковины были там крупнее. Повернули обратно. Лали влезла в лодку, и волны вскоре прибили нас к берегу; старая индианка уже поджидала нас. Мы с Лали предоставили возможность ей и рыбаку отнести раковины на сухой песок. Когда все раковины были выгружены, Лали остановила старую индианку, готовую уже вскрывать их, и начала это делать сама. Кончиком ножа она быстро и ловко вскрыла около тридцати раковин, прежде чем нашла жемчужину. Само собой разумеется, я за это время поглотил их не менее двух дюжин. Мясо жемчужницы казалось только что охлажденным – признак низкой температуры воды у дна. Лали осторожно извлекла жемчужину величиной с ноготь мизинца. Такая жемчужина считалась крупнее средней. Как она сияла! Природа придала ей удивительное свойство менять гамму цветов, причем ни один из них не отличается резкостью тона и не проявляется слишком явственно. Лали взяла жемчужину пальцами, положила себе в рот, подержала с минуту, а затем вынула и засунула мне в рот. Имитируя жевание, она показывала мне, что надо раскусить ее и проглотить. При первом отказе она так мило стала упрашивать меня, что пришлось уважить ее просьбу: я раздавил жемчужину зубами, разжевал и проглотил ее. Она вскрыла еще несколько жемчужниц и заставила меня съесть их, давая понять, что жемчужину нужно проглотить без остатка. Повалив меня силой на песок, она, как маленькая девочка, открыла мне рот, чтобы посмотреть, не осталось ли между зубами крошек. Потом мы пошли в деревню, оставив рыбака и старую индианку заниматься своим делом.