Но даже в сложившихся обстоятельствах он подумывал о поездке домой, куда его, помимо всего, влекла бесспорная перспектива горячей встречи и новых почестей, тоже вполне ожидаемых. Приказ, полученный из адмиралтейства, гласил: запереть французов в Александрии и на Мальте. Но его собственного присутствия для этого не требовалось. Сэмюэл Худ вполне был способен обеспечить блокаду Александрии, а самолично приняв капитуляцию гарнизона на острове Гозо, Нельсон мог со спокойной совестью доверить блокаду соседнего, более крупного острова — Мальты — капитану Боллу: нудная задача, выполнением которой экипаж «Александра» будет занят ближайшие два года. К тому же, сколь бы сильно ни тянуло Нельсона к леди Гамильтон, бурная светская жизнь тех неаполитанских кругов, в которых она вращалась, его совершенно не привлекала, как, впрочем, и компания придворных, особенно дам, толпящихся в затемненных, пропахших дорогими духами, слишком нарядных залах Palazzo Reale.

Наутро после приема, данного в честь дня его рождения, Нельсон раздраженно писал Сен-Винсену: «Чувствую себя отвратительно, и скверные нравы здешнего двора вряд ли умерят мой беспокойный нрав. Это страна скрипачей и поэтов, шлюх и мошенников». Оснований изменить сложившееся мнение у Нельсона так и не появилось.

Тем не менее уехать из Неаполя он еще не мог. Сэр Уильям Гамильтон давно уже убеждал короля Фердинанда отказаться от мнимого нейтралитета и открыто выступить против Франции, то есть объявить ей войну. Нельсон стал на сторону сэра Уильяма, энергично убеждая короля взять на вооружение максиму лорда Чэтема, говорившего, что «самые надежные меры — крайние меры», и всячески стараясь нейтрализовать выжидательную позицию надменного аристократа — министра иностранных дел маркиза ди Галло, откровенно его недолюбливая. Нельсон инстинктивно ощущал — прямота английского моряка явно не по душе хитрому дипломату. «Он слишком влюблен в ленты, кольца и табакерку с нюхательным табаком», — иронически замечал Нельсон, повторяя, по сути, мысль, высказанную ранее леди Гамильтон, считавшей, что министерский пост «испортил этого господинчика». Еще большую настойчивость, чем Гамильтон и Нельсон, вместе взятые, в попытках убедить короля в необходимости войны проявляла королева — «единственный мужчина в Неаполе», по выражению Наполеона Бонапарта. Маркиза ди Галло она клеймила как «пустого, безграмотного, самодовольного хлыща». С того самого момента, как ее сестру гильотинировали в Париже, королева вынашивала планы мести. Она уже обращалась к зятю, австрийскому императору, с просьбой прислать ей какого-нибудь энергичного военачальника, способного вдохнуть хоть немного жизни в так называемую неаполитанскую армию, на самом деле* представляющую собой, по словам одного из ее собственных офицеров, пестрое сборище одетых в военную форму землепашцев. Император откликнулся и направил в Неаполь барона из Баварии Карла Мака фон Лайбериха, крепко сбитого сорокашестилетнего солдата с «острым взглядом», сразу произведшего на Нельсона хорошее впечатление. «Генерал, — обратилась к нему за обеденным столом в Palazzo Reale королева, — станьте для нас на суше тем, кем стал мой герой, адмирал Нельсон, на море». Присутствовавший здесь Нельсон, явно польщенный словами королевы, вернул комплимент, заметив, что ее величество — явно дочь Марии Терезии.

Однако же чем ближе он узнавал генерала Мака, тем ниже его ставил, решив в конце концов, что тот «мошенник, подлец и трус к тому же». Мак всячески избегал малейших неудобств: например, для поездок ему требовалось «никак не меньше пяти экипажей». Главные же действия Мака как военачальника начались заявлением, будто он «может лишь пожаловаться на отсутствие у такой славной армии противника, более достойного ее силы», и закончились нападением и окружением со стороны тех, кого он считал своими союзниками, — действия, никак не внушавшие веры в его способность привести неаполитанскую армию к победе в кампании, для чего, собственно, его и ангажировали.

Речь идет об окружении под Римом, недавно занятым французским генералом Бертье, разместившим офицеров в римских дворцах, солдат — в монастырях и арестовавшим или выславшим несколько кардиналов, разоружившим папских солдат, отправившим в изгнание дряхлого, смертельно больного Пия VI, официально именовавшегося во Франции «гражданином Папой», а также объявившим Рим республикой. И вот, дабы выкинуть французов из так называемой республики, генерал Мак и направился к Риму вместе с тридцатитысячной армией под номинальным командованием короля Фердинанда. Впоследствии предполагалось усилить ее еще четырьмя-пятыо тысячами пехотинцев, которых адмирал лорд Нельсон высадит севернее Рима, в Ливорно, чтобы перерезать коммуникации французов. «Король Неаполитанский оставил своих кабанов, — писал сэр Уильям Гамильтон Гревиллу, — и встал во главе армии. Давно пора».

Поначалу все складывалось удачно: солдаты короля Неаполитанского вошли в Рим через Порта-Санта-Джованни на юге города. Французы же, которых было гораздо меньше, отступили на север, через Порта-дель-Пополо. На протяжении нескольких последующих дней римляне успели привыкнуть к виду короля Фердинанда, выходящего из палаццо Фарнезе и объезжающего город в сопровождении пышно одетых драгун. Как и подобает горделивому победителю, он предложил папе вернуться «на крыльях херувима и, опустившись в Ватикане, очистить его своим священным присутствием».

Благополучно справившись со своими задачами на Тосканском побережье, Нельсон вернулся в Неаполь, где, искушаемый доходящими до него сообщениями о продолжающихся в честь героя торжествах, вновь начал строить планы поездки домой. В общем-то в Неаполе его теперь практически ничего не держало, за исключением, конечно, общества леди Гамильтон. «Никакому Нельсону здесь делать нечего», — писал он жене, постоянно рвущейся к нему в Неаполь и чей приезд следовало самым решительным образом предупредить. Он просил ее подыскать дом в Лондоне, какой-нибудь «славный домик в районе Гайд-парка», если, конечно, это окажется по карману, но ни в коем случае не на другой стороне Портмен-сквер. «Ненавижу Бейкер-стрит, — писал Нельсон. — Короче говоря, действуй по своему усмотрению. Мои пожелания и возможности тебе известны… Подбери прислугу получше. Уверен, ты меня не разочаруешь».

Однако же вскоре все мысли о возвращении домой пришлось оставить — с севера пришло сообщение, что горделивые освободители Рима покинули город. Окруженные усилившимися французскими войсками по периметру городских стен, неаполитанцы отступили, прихватив с собой столько награбленного, сколько могли унести в руках. Король поспешил за основными силами, велев коннице держаться поближе, ибо, как он откровенно признался, испытывал страх.

«Сообщают, и, несомненно, верно, — писал Нельсон Трубриджу, — будто неаполитанские офицеры, да и многие солдаты, бегут при одном только виде противника. Точные масштабы катастрофы мне неизвестны, но, думается, они чрезвычайно велики». Раньше ему уже собственными глазами приходилось видеть, с какой неохотой неаполитанские офицеры сходят на берег в Тоскане, и он справедливо полагал, что и в Риме они ведут себя таким же образом. «Офицеры неаполитанской армии потеряли немного чести, — писал Нельсон лорду Спенсеру, — ибо, видит Бог, им было мало что терять. Но всю имевшуюся — потеряли».

«Сейчас нет времени входить в подробности, — писал сэр Уильям Гамильтон в срочной депеше министру иностранных дел в Лондон, понимая, что советы, которые они с Нельсоном настойчиво давали королю Неаполитанскому, оказались не самыми мудрыми. — Славная армия короля Фердинанда рассыпается на глазах из-за предательства и трусости… Не требуется большой проницательности, чтобы предсказать падение королевства в самом близком будущем. На наше счастье, лорд Нельсон еще здесь… это облегчит наше отступление».