Один из саперных офицеров очень искусно нарисовал на белом шелковом платке наш национальный герб и прикрепил этот импровизированный флаг к небольшому шесту, утвержденному наверху дубового памятника. Картина вышла очень эффектная!

До сих пор мы карабкались вверх, теперь же стали спускаться вниз.

1 июля мы были уже верстах в шести от деревни Ханкиой, которую, по слухам, сообщенным жителями ближайших горных селений, занимал незначительный турецкий отряд. Работы были приостановлены, и приняты всевозможные меры к соблюдению полной тишины и спокойствия. Мы ждали, пока по разработанной пионерами дороге подтянутся наши главные силы, чтобы затем уже сразу и неожиданно дебушировать[141] в долину Тунджи. Вперед выслали сотню пластунов, этих отчаянных головорезов, которых сам ад и сатана, кажется, не устрашит. К нам, в авангард, приехал помощник начальника штаба подполковник Сухомлинов, очень молодой, веселый и симпатичный офицер Генерального штаба, вместе с князем Цертелевым[142], бывшим секретарем нашего посольства в Константинополе, поступившим с объявлением войны в Кавказскую казачью бригаду вольноопределяющимся.

Князь Цертелев, переодеваясь в болгарский и турецкий костюмы, еще ранее принимал участие в разных рискованных предприятиях, и грудь его была украшена уже тремя солдатскими Георгиевскими крестами. Теперь, в сопровождении болгарского патриота Славейкова, он отправился вперед, в д. Ханкиой, чтобы собрать там сведения о турецких войсках. Прекрасное знание им местных языков и обычаев в значительной степени обеспечивало за ним успех его смелых предприятий.

В ожидании возвращения князя Цертелева и Славейкова, офицерство все собралось в кучку вокруг разговорчивого Сухомлинова и оживленно беседовало на тему о предстоящем дебушировании и сражении.

Для большей безопасности, кроме пластунов, были выдвинуты также вперед и стрелки; весь отряд постепенно подтягивался. Спустя несколько времени приехал начальник штаба, полковник Нагловский[143], справился о положении дел и сообщил, что скоро прибудут артиллерия и начальник отряда, но что сегодня дальнейшее движение, вероятно, не состоится, так как люди сильно устали и уже довольно поздно.

Вскоре благополучно вернулись из своей опасной экскурсии князь Цертелев и Славейков. Оказалось, что они очень удачно исполнили свое поручение: им удалось проникнуть в самую деревню Ханкиой, где стояли лагерем два табора пехоты, и даже беседовать с турецкими солдатами и офицерами. Последние высказывали им свое твердое убеждение, что Балканы представляют для русских почти неодолимую преграду, так как Шипкинский перевал очень сильно укреплен, а через другие немыслимо пробраться (проход Ханкиойский сами турки назвали Хаин Богаз, т. е. предательский проход).

Горькое разочарование ожидало самонадеянных, беспечных и наивных османов! Безотчетный, панический страх напал на них, когда они увидели вдруг на расстоянии действительного ружейного выстрела от себя воинственные фигуры наших пластунов и штыки русских стрелков.

В этот день (2 июля), т. е. день дебуширования авангарда передового отряда в Долину Роз, мне пришлось разыграть довольно комическую роль.

Бригадный командир, полковник Чернозубов, приказал мне отправиться с четырьмя казаками в деревню Эссекчи и узнать, занята ли она неприятелем. Рысью подъехал я долиной к северной окраине деревни и еще издали увидел в ней турецкую пехоту и вооруженных жителей. Остановившись шагах в трехстах от крайних зданий, я отправил одного казака с донесением к Чернозубову и занялся, в ожидании приказания, наблюдениями. Удивило меня немало то обстоятельство, что, несмотря на близость расстояния, в меня никто не стрелял, хотя появление наше турки, очевидно, заметили. Были ли османы в миролюбивом настроении или на них просто напал панический страх – судить не берусь, но выстрела из деревни ни одного не раздавалось. Кажется, что наше внезапное появление их сильно смутило, и они заботились только о сохранении своей шкуры.

Во время моих наблюдений я получил вторичное приказание от Чернозубова ехать в деревню. «Черт возьми! Да как же я туда сунусь с двумя казаками? – думал я. – Ведь застрелят, как собаку…» И я снова послал к полковнику казака, прося хоть несколько человек в помощь. Но в ответ получил третье энергичное приказание – немедленно скакать в деревню.

У меня оставался только один казак (остальные не возвращались), и вот я, как Дон Кихот, обнажив шашку и скомандовав своему Санчо Пансо: «Пику на бедро!» – марш-маршем понесся в деревню по главной улице. Я ожидал, что меня встретит целый град пуль, и решил как истый кавалерист действовать только холодным оружием…

Но с каждым скачком лошади удивление мое все более и более возрастало. Турки, вместо того чтобы подстрелить меня, как зайца, бросали свои пожитки и испуганно, через заборы и канавы, бежали из деревни. Я доскакал до моста через реку Тунджу и здесь остановился.

Бежавшие между тем турки наткнулись за деревней на наших казаков (26-го полка) и были ими тотчас же атакованы. Положение мусульман стало критическое, им ничего не оставалось делать, как только бросаться с крутого берега реки в Тунджу в надежде пробраться на другую сторону. Я прекрасно видел с моста, как они целыми десятками бросались в воду и тщетно боролись с быстрым течением реки.

Казаки в это время открыли по пловцам частый и меткий огонь из своих берданок[144], и река мало-помалу стала покрываться несчастными убитыми и ранеными, которых течением быстро уносило вниз.

В то время как я, стоя близ моста со своим казаком, с грустью смотрел на расстреливание несчастных и обезумевших фанатиков, самоотверженно решившихся лучше погибнуть в волнах Тунджи, чем отдаться живыми в руки гяуров[145], и, признаться, не особенно-то завидовал подвигам своих станичников, – через мост проезжала запряженная двумя буйволами каруца, нагруженная разным домашним хламом. Красивый и довольно молодой еще (лет тридцати) турок, вооруженный старинным ружьем, пистолетом и несколькими ятаганами, заткнутыми за пояс, вел быков. За возом шла одетая в черный костюм турчанка с чадрой на голове. Очевидно, они нас не замечали, беспокойно оглядывались по сторонам и торопливо погоняли буйволов. Проехав уже мост, турчанка, случайно оглянувшись, увидела вдруг нас, испуганно вскрикнула: «Москов!» и навзничь упала на землю без чувств (не знаю, может быть, и притворилась – женщины ведь на это мастерицы!). Я подъехал к турчанке, нагнулся с коня и хотел заглянуть ей в лицо. «Если молодая да красивая, – подумал я, – то надо будет привести в чувство. Если ж старая, то, Бог с ней, пускай лежит!»