Уж не решила ли Виктория Александровна, что Таня остаётся на ночь у меня? – подумал я, закончив разговор. Сейчас, наверное, улыбается: ну-ну, конспираторы… А, может, и специально сделала так, чтобы я вообразил себя мистером Марплом, а сама прекрасно знает, что никакой Тани у меня нет?.. Или вовсе ничего не имела в виду, я и без подсказок навыдумываю что угодно? Это было вероятнее всего.

Но ведь то, что сказала Таня, я не выдумал! Это было на самом деле. Дома кружились, её губы касались моих – всё наяву… Как там в книге? «Медведица метнулась и упала в море. Звёзды припали к садам и запутались в чёрных ветвях. Перекрёстки шумели ветром. Хатидже вздрагивала и перебирала мои пальцы». Конечно, Таня – это Хатидже, и никакая Наташа мне не нужна, я не такой болван, как этот Максимов!

Вдруг сойду с ума от этого вечера? – вспыхнула мысль. – Или уже схожу?.. С одной стороны, интересно, с другой – кому тогда буду нужен?

Взял с полки, как якорь нормальности, дочитанную летом книгу. «Страшная буря рвалась и свистела между колёсами вагонов по столбам из-за угла станции… „Зачем я еду? – повторил он, глядя ей прямо в глаза. – Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где вы, – сказал он, – я не могу иначе“. И в это время, как бы одолев препятствия, ветер засыпал снег с крыши вагона, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза». У нас не было ни паровоза, ни романтической бури – был только дождь и уже закончился, когда выходили из дома. Мне на голову, а Тане на рукав с крыши капнуло водой, хорошо так капнуло, не меньше стакана, и чуть пар не пошёл, что неудивительно с моей-то фамилией и Таниным апрельским зодиаком. Больше такого дождя в моей жизни, вероятно, не будет… Я разом пролистнул три сотни страниц. «Всё это случилось в одно время: мальчик подбежал к голубю и, улыбаясь, взглянул на Левина; голубь затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожащими в воздухе пылинками снега, а из окошка пахнуло духом печёного хлеба и выставились сайки. Всё это вместе было так необычайно хорошо, что Левин засмеялся и заплакал от радости».

Смеялись, плакали, не сходили ни с какого ума. Я поставил книгу обратно.

В дверь постучала мама:

– Саша, ты ужинать идёшь?

– Сейчас, только позвоню ещё одному человеку.

Вспомнил, к счастью.

Трубку взял папа Оксаны, и я попросил его позвать к телефону Полину Сергеевну.

– Добрый вечер, Саша. Тебе, наверное, Лена нужна? – спросила Полина Сергеевна. – Так она уже спит, сейчас рано ложится.

– Нет, хорошо, что спит, мне именно вы. Такая история произошла, хотел бы посоветоваться…

И рассказал, как девочки из одиннадцатого класса увидели Надежду в дачном посёлке, в каком она была состоянии, что она сейчас в доме одного друга и, возможно, завтра придётся звать врача… Полина Сергеевна взволновалась:

– Что же с ней такое? Вчера была совершенно нормальная, только грустная…

– Так вы общаетесь? – удивился я.

– Разумеется, ты же не думаешь, что мы вот так украли чужого ребёнка? Мы на связи, пытаемся решить вопрос. Пока Лена у нас, я говорю Надежде Петровне: ничего страшного, вы нам ничего не должны. И жалко её… Мы с нашим папой хлопочем в исполкоме, чтобы им дали двухкомнатную квартиру, но ведь главная проблема – очень трудный брат?

– Я с ним поговорю, если что, – пообещал я.

– Только без кулаков, пожалуйста, всегда лучше словами.

– А Лена знает, что вы на связи? – спросил я.

– Догадывается, наверное. Я пыталась об этом заговорить, но она как-то вся зажимается сразу, уходит в себя… Рано ещё, думаю, не отошла.

– А я думаю, говорить ей о том, что сегодня было, или нет?.. Что посоветуете?

– Если обойдётся, дай бог, конечно, тогда не скажу. А если… в общем, Саша, я надеюсь, что всё будет хорошо, но ты мне в любом случае позвони, как выяснится. Обязательно, в любое время. Первым делом, как узнаешь, звони мне, договорились?

– Конечно, – заверил я.

Поужинал, вернулся в комнату с чашкой чаю и стал представлять, как однажды Таня придёт ко мне на ночь и мы сделаем не шаг друг к другу, а, может быть, разом все оставшиеся шаги. Надо только, чтобы отцовское суточное дежурство по части наложилось на мамино дежурство по инженерной службе. Но календарь подсказывал, что это произойдёт не скоро, до февраля ни одного совпадения. Ну, если постараться, успеем и после уроков, а родители застанут нас за игрой в шахматы… Закрыл глаза, вспомнил Таню перед нашим недавним купанием, стоящую на гладких камнях, в одних трусиках, ко мне спиной. Не скажу, что видел много античных богинь и замечательных картин эпохи Возрождения – правда, те красавицы полноваты на современный вкус, – но живых девушек на пляже встречал таких, что любая Венера или Таис Афинская обзавидовались бы. Но Таня выделялась даже среди них, – я был уверен, что это правда, не просто хочу так думать. Выделялась не столько гармонией, сколько ощущением её мимолётности: вот сейчас повернётся, шагнёт – и всё исчезнет, от гармонии не останется следа, и я мысленно приближался, чтобы удержать её… Была у Тани особенность – более широкие и прямые плечи, чем у обыкновенной тоненькой девушки среднего роста, и при некоторых движениях казалось, что они готовы разлететься ещё сильнее, нарушить цельность облика – однако не разлетались, чувствовали границу. Зато какая осанка, ни сутулости, ни сколиоза, как красиво сужается книзу спина, какие две ямочки над ягодицами! Обернётся, протянет руки…

Я захотел переплавить эти мечтания во что-нибудь реальное, сочинить песню для нашего ансамбля. Но, похоже, я мог бы это сделать, только валяя дурака и не подозревая, что пишу песню, а стоит взяться всерьёз, тут же все образы и темы разбегаются по углам: пустота, тишина, унылость… Наверное, время не пришло. Два года назад Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию. Узнал я об этом, как и о существовании самого Бродского, прошлой осенью, когда прочитал его стихи и стенограмму судебного процесса. Завистники судили его за тунеядство и выслали из страны. «А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?» – спросил судья. Бродский ответил: «Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?» Мне особенно запомнилось это «без вызова». Может, и я когда-нибудь, так же спокойно и зная себе цену, скажу нечто подобное… А примерно через месяц после стенограммы я увидел его интервью. «Когда вы начали писать?» – спросил журналист. «Лет в восемнадцать – девятнадцать».

Значит, у меня есть запас.

Стишками мы баловались с Мексиканцем, Серёгой Изуриным, когда сидели за одной партой, но что это были за стишки!.. Буриме, то есть сочинительство на заданные рифмы, оказалось неинтересным. Писать по очереди, не видя предыдущей строки или видя одно последнее слово, было глупо и вмиг надоело. Остановились на том, чтобы писать по очереди и видеть всё. Сидим на алгебре, вдруг мне в голову приходит начало. «Послушай, друг, ты день за днём», – пишу на листе и передаю Серёге, зная, как бы хотел продолжать, но ответ получаю неожиданный: «Меня не уважаешь». Ладно, будь по-твоему. Пишу своё: «Совсем каким-то злобарём», – невольно подсказывая продолжение, и оно впрямь почти такое, как я думал: «Вообще меня считаешь». Несколько минут молча угораем над этим злобарём, подслушанным мною где-то в Питере. Ольга Павловна выводит на доске уравнения, кого-то распекает за недоученный урок, а мы на галёрке перекидываемся: «Так говорил один ковбой» – «Другому в поздний час» – «Когда созвездья над землёй» – «Играют чёртов джаз» – «А тот ему сказал в ответ» – «Послушай, друг любезный» – «Где нас с тобой сегодня нет» – «Валялся конь железный» – «На нём зелёное пальто» – «И чёрные штаны»… Чем дальше, тем разнузданнее получается, и к перемене набегает десять четверостиший отборного бреда с погонями, драками и стрельбой.