– Или за кордон линяют – так лучше бы они тут в дурке гнили, лучше бы сдохли в ней! Ох, ненавижу! Этих – вообще ненавижу! Ехал бы, да и лечился! Нет, дорого!… А потом, свеженьки΀¹, с иголочки – драп-драп! За долларами…. Творец! Чего он там натворит? Против меня же, против нас же всех и натворит!

Я смотрел в стол, одной рукой подпирая съехавшую на ухо щеку, другой вертя и крутя стопку. Я бубнил. Долго бубнил. Запели снова, и умолкли снова, но я уже не прерывался на пустяки, а вовсю беседовал с самым замечательным, самым понимающим собеседником на свете – с самим собой. Разговор шел вовсю; я то умолкал, мотая головой и соглашаясь, то снова высказывал свое мнение. Язык у меня заплетался, и в глотке клокотали сухие слезы злой мужской обиды.

– Эгоисты. Тщеславные, самовлюбленные, на весь свет обиженные, а на свою страну – больше всего. Недодали им, понимаете! Все им всегда недодали! Они только всем додали… Вожусь из года в год с ними. А они – мелкая тварь. Ты их лечи! А они потом либо кутить до одури, либо за бугор, они умные, только ты дурак…

Просеивание, господа, просеивание и процеживание! А дальше уже операция как операция – тщательно спланированный случайный контакт, провокация – гонись за мной, не то уйду; потом зацеп и раскрутка….

Впрочем, до зацепа ещё далеко… А до раскрутки и подавно.

Выйти на врага надо. Но подсечь он должен тебя сам – уверенный, что это его инициатива. Что это ОН ловко пользуется счастливой случайностью, а ты – подвернувшийся лох.

Есть в Крыму такая порода деревьев – лох серебристый. Один растет прямо у могилы Волошина на горе над Коктебелем. Мы были там с Кирой, и когда она обогатила меня этим знанием, я, помню, подумал, неуместно хихикнув: вот ведь подходящая кликуха для покойника и вообще для всех титанов культуры серебряных предоктябрьских лет.

А почему, собственно, только тех лет? Едва ли не все наши таланты… м-да.

Вот только кто не серебристые лохи – те почему-то мигом начинают учеными обезьянками приплясывать то перед Гипеу, то перед первым попавшимся кошельком поувесистей…

За спиной у меня возник и встал столбом появившийся, кажется, откуда-то из подсобки человек; я ощутил его появление, но не поднял головы и даже не прервался.

– Как дальше работать с ними, как? Ведь тошнит…

– Товарищ, у вас не занято?

Молодой. Симпатичный. Дюжий весьма и весьма. Не хотел бы я с ним схватиться.

Особенно в теперешнем состоянии.

Максимально неопрятно, но словно бы с максимальным напряжением интеллекта и воли беря себя в руки, я вытер ладонью подбородок и нетвердо поднял голову.

– Да… да, пожалуйста, – ответил я, стараясь говорить внятно. В руках у гостя был двухсотграммовый графинчик с коньяком, пустая рюмочка и тарелка с чем-то холодным мясным. – Пожалуйста.

Он сел. Капнул себе коньяку из графина.

– Мне очень неудобно, – сказал он, – вам мешать, вы явно хотели побыть один. Но некуда.

– Ах, оставьте, товарищ, – сказал я. – Оставьте! Пор-рядок.

Я выглядел, как человек, который от отчаяния распахнулся на миг, уверенный, что никто его не видит и не слышит, но тут же принялся, путаясь в собственных пальцах, вновь застегиваться.

– У вас неприятности? – осторожно спросил парень.

– Хуже, – ответил я. – Хуж-же! Неблагодарность!

– Товарищ! – взмахнул рукой парень и проворно плеснул мне коньячку. – Да если из-за этого всякий раз переживать и мучиться! Давайте выпьем чуть-чуть. За то, чтобы они нас не доставали.

– Всегда давайте, – согласился я, и мы чокнулись. Коньячок пролетел амурчиком.

– Геннадий, – сказал парень слегка перехваченным голосом, и протянул мне руку через стол.

– Антон, – икнув, ответил я. Мы обменялись рукопожатием. Да, весьма дюжий.

– Я вас прежде здесь не видел, – сказал он, принявшись разделывать свой ломоть. – Как вам это кафе?

Я обвел мерцающие в сумерках портреты и лозунги умильным взглядом.

– Как в детстве…

Парень улыбнулся.

– Случайно набрели?

– Не совсем. Пациент один… посоветовал, – я желчно скривился. – Сволочь. Сидит и поет: бандьера росса! Ни бэ, ни мэ, а это вот – поет. Говорят, последнее впечатление перед тем, как надрался вусмерть. А потом менты ему по башке звезданули… В вытрезвоне. Поет теперь. Уче-оный! Гнида… Трус. Сиэтл ему подавай! Тут из последних сил… с ним… а ему – Сиэтл!

– Странный случай. И больше ничего?

– Нич-чего. Не узнает, не реагирует. С кем был, о чем говорил – ни гу-гу. Пьянь. Аванти, дескать, популо… Попандопуло… Ру-у, ру-у… бандьера… Мар-разм! Мы на него три недели угробили! – я, будто с удивлением, тронул кончиками пальцев свою опустевшую бутылку. – Вот блин, трезветь не хочется.

– А вы не трезвейте, – посоветовал Геннадий. – Время от времени человек должен разрешать себе расслабиться, иначе… В тридцать лет от инфарктов умирают.

– Умирают, – мотнул я головой. – От чего нынче только не умирают.

– Да, правда, – ответил он, с аппетитом жуя.

Я отпустил бутылку и сказал:

– Не… Хватит.

– Ну, вот, – покаянно проговорил парень. – Я, похоже, все-таки перебил вам настроение. Может, ещё по одной? – торопливо предложил он, видя, что я неопределенно заворочался на стуле, пытаясь на ощупь вспомнить, как с него встают. Он категорически не хотел, чтобы я уходил.

– Нет, – выговорил я. – Буду тормозить. Не казнитесь, товарищ… Геннадий. Все в порядке. Все в порядке. Мне действительно… Только хуже будет. Знаете, какая злость берет на утонченных! – я от полноты чувств скребанул себя скрюченными пальцами по груди. Шерсть свитера захрустела. – Сам в Америку собрался, дерьмо… Вот ему Америка!

Я поднялся и стал падать, куролеся в воздухе руками. Парень переиграл и выдал себя. Он заботливо меня поддержал – но, ничего не опрокинув и даже не задев, с такой выверенной неторопливой плавностью вдруг оказался уже не за столом сидя, а стоя, и там, где надо, что за версту запахло профессионалом. Я поблагодарил и зигзагом двинулся к гардеробу. Я узнал все, что хотел, и сделал все, что хотел. Парень смотрел мне вслед, и бармен смотрел мне вслед. Уютный сумрак мягко и задушевно пел: «Жила бы страна родная – и нету других забот…»

Гонись за мной, не то уйду.

Не погонится сейчас – придет потом. Мне оставалось только ждать. Протрезветь и ждать.

Выжить и ждать.

Этот тактичный милый парень вчера в паре с кем-то, мне неизвестным, убил человека, вышедшего из этого самого кафе. Скорее всего, человек тот был – Коля Гиниятов.

А может быть, и… Неловко продевая размякшие руки в рукава куртки, я ещё раз прислушался к своим ощущениям.

А может быть, и Венька.