7

Личные беды личны: тонки и смутны по восприятию, и правильнее их оставить про себя. Но как быть, если не все понимается ограниченным, односторонним своим опытом?

Когда я увидел копателя сквозь время, он стоял, опершись на лопату, и ответил мне, что он спешит и что ему пора копать. Он стоял в подкопе. Было тускло от лампы. И помню: он сказал, что торопится. Но, может быть, он тоже видел! И, возможно, ему тоже было тяжко в своем подкопе и он так же хотел понять означившегося меня, как я его.

Может быть, он провидел меня через толщу дней и лет, и вот он стоял, опершийся на лопату, и смотрел, как в палате на больничной койке в бреду лежит разбившийся человек, лежит лицом вверх и без возможности повернуться. Возможно, в тот миг мы желали друг от друга одного и того же, он – надеясь на мое, я – на его прозрение и силу, оба бессильные, что и было определяющим в иновременном нашем соприкосновении. Он копал – я лежал в бреду. От неожиданности мы оба насторожились. Мы не успели обрадоваться. Каждый, замкнувшись, все еще оставался в своем, что и было главным в этой краткой встрече. Встретились… Души молчали, не сознаваясь ни во взаимном страхе, ни в опасении заразы чужих чувств, протиснувшихся впрямую через толщу веков.

– Тороплюсь я. Надо копать… Чего тебе от меня надо?

И он замолчал, но ведь, ничего не требуя и ни на что не надеясь, я хотел лишь знака или полслова, лишь этого я и хотел, и ведь не только себя ради. И вовсе не таилось во мне тщательно запрятанное желание вмешиваться в чужие жизни.

Я ждал, пока этот неконтакт хоть чем-то окажется или во что-то перейдет: как ни молчи, в движение уже пришла и замкнулась на себе связка направленных усилий. Я верил этому, больной, и не только потому, что за свою физическую немощь, а также и за свой тупик мы вымещаем всюду, где нам дается. Пусть плохо, а даже и постыдно уходить от своей действительности, но ведь психика сама в метаморфозе освобождает себя, если ей непереносимо.

И не было самовыражение местью за некие разочарования. Пекалов овладел не землей, но пядью: он был слишком купчик для героя, слишком мелок и сбивчив для фанатика, слишком неукротим для тотального неудачника: он был всячески мал сравнительно с ними, однако же он был равен им всем своим упорным копаньем: он подтвердил природу человечьей тайны, что приоткрывается лишь в те минуты, когда человек не бережет себя.

А здравый смысл принижал: какая, мол, тайна! вздор! очень, мол, возможно, что нет и ничего не было там, кроме все той же косматой обезьяны: кроме криволапой и косматой, что слезла с дерева и пошла на своих двоих лишь потому, что тем самым явилась возможность легче, проворнее набивать брюхо. Очень возможно, что твой Пекалов – твоя же блажь и что подсознательно всякий не прочь стать тем мудрецом, для которого живо и трепетно лишь минувшее. А тогда и наши дни становятся только тем, что пройдет.

8

Человек – а ему уже лет за сорок, и имя его неважно – остановился посреди поля, затем шагнул в сторону (сменил ракурс) и смотрит.

Он отыскивает некое совпадение, которое его волнует, потому что сотни лет назад в точности так стояли и смотрели они, те, кто выбирал это место. Тут даже и ручаться можно, что они видели то самое, что и он, – именно они, так как место для деревни, конечно, в одиночку не выбирают. Человек – а ему лет за сорок, и имя его неважно – подошел со стороны дороги, и, надо думать, они подходили оттуда же, хотя дороги тогда не было.

Увидели они эти невысокие две горы: одну сточенную временем, а одну с более или менее острым гребнем; а также увидели две сливающиеся речушки, нет, можно и уточнить – они увидели только Марченовку, тогда она была без названия, но они увидели ее и сказали: смотри-ка, мол, речушка вся в купах деревьев. «Не сохнет ли?» – «Какое там сохнет. Зеленая!» И они двинулись к деревьям ближе вот по этой тропе (тропы не было – они пошли напрямую) и, лишь приблизившись, разглядели вторую, совсем малую речушку – Берлюзяк, она впадала в Марченовку, скрытая деревьями и той горой, что с вытянутым гребнем.

Подойдя ближе, они пили, конечно, воду на пробу и поковырялись в корнях, чтобы приглядеться к возрасту, а также к живучести деревьев, которая (живучесть) была за счет воды. Они подошли именно сюда, никак не со стороны гор; увидев же вторую речушку, они не могли не обрадоваться – переглянулись наверняка: две! – две речушки, и значит, одна не сохнет, что могло для выбора стать решающим. Ширина как Марченовки, так и Берлюзяка три-четыре метра, но воды немало, хватит – и тогда, возбужденные отчасти уже принятым решением, они стали присматриваться по-хозяйски, а может быть, и азарт возник: «Я здесь поставлю дом». – «А тогда я здесь стану»; теперь-то, задним числом, он знал и с определенной точностью мог сказать, кто из них и где стал. Их было немного. Он знал все их фамилии, превратившиеся в таковые из имен и кличек. Он сам носил одну из них. То и было удивительно, что вымершую деревеньку давно снесли, однако снос и вымор не удалили, а приблизили его к ним, и как первое сближение, как частность был факт, что на голом пространстве (без изб) он видит сейчас то самое, что видели они, первые.

Вникающий, он мог знать, и что, и как они выбрали, задним числом и поздним взглядом окидывая рисунок земли без изб, без плетней, без огородов и без насаженных деревьев. Стоявшие вдоль дороги (главной и единственной улицы) деревья уже упали, попадали, а остались лишь те, что и были, – у речушек. Такая вот и была земля: такая вот, безызбная красота. Такой она им и глянулась. Одна плоская гора, одна – с гребешком и спуски, по которым после протянули к воде огороды.

Он увидел, так сказать, землю до человека. Ведь горожанин, и не скорбеть по бывшей деревне он приехал, а именно побыть здесь в неопределенном для себя состоянии, без дела и без цели, если не счесть целью желание увидеть это самое до. Не было деревеньки в те далекие времена, и сейчас уже тоже можно сказать, что ее – не было.

И меж одним не было и другим уместилась вся деревенькина жизнь, в силу чего уместились и исчерпались ее люди, исчерпались жизни, судьбы, страсти, рождения и смерти действовавших тут лиц; исчерпалась и декорация этого неприметного, но красивого и долгого театра: изба. Деревенька имела свое рождение, свой рост, возможно, и свой яркий взлет – теперь же, умершая, она имеет свое вечное небытие, и сейчас, в известном, старинном смысле слова, пришедший сюда человек находится в загробной ее жизни. Родившийся и живущий в городе, имеющий детей (родившихся и живущих в городе) и, стало быть, помимо деревенькиной жизни, уже имеющий как бы следующую и иную свою длительность бытия, однако же сюда зачем-то явившийся, – ну разве он здесь живой и разве он здесь не загробник?

Слово его не удивило, но позабавило: загробник!.. Радостно и отчасти беспечно улыбаясь, он открывает портфель и выуживает бутылку. У него с собой прекрасная пробка-открыватель, которая не только откупоривает бутылку, но, учитывая интересы пьющего, предусмотрено также, чтобы после нескольких глотков бутылку вновь заткнуть и чтобы бутыль не расплескалась, а даже и совершенно безопасно валялась початая, скажем, в портфеле до очередной нужной минуты. Суть: можно не пить все разом, не напиваться, но ясно видеть, прямо ходить, то бишь жить жизнью, поддерживая при всем том ровное кайф-опьянение; ему, в частности, важно поддерживать в себе восторг и некое обострение чувств. Приложившийся, он спускается к речушке, куда наметил спуститься глазами и куда уже спустились в свой час и в свой век они, предки.